Чудовище и красавица - Анастасия Комарова Страница 16

Впереди, сквозь туманную пелену мороси, в океане мокрых машин и холодного неона, вечным маяком светит коралловая буква Ì. В ней так много всего. Восторг, когда, замирая животом от предвкушения праздника, она смотрела на пролетающий космос серых проводов тоннеля по дороге из Перова на ВДНХ. По выходным родители дарили Оленьке дивные прогулки. Сомнамбулические возвращения из театра теплой весенней ночью и поцелуи на эскалаторе с тем ласковым мальчиком, который так и не осмелился сделать ее женщиной, оставив это кому-то другому. Пьяные, шумные, бесподобно неприличные студенческие поездки, с курением в вагоне и пивом в руках — куда ехали и зачем, не помнили, кажется, уже тогда… Она любила метро. Все еще любила. Как многим неприкаянным скитальцам, оно дарило ей тепло зимой и прохладу летом. Даже теперь, когда Оля вдыхала вкусный резиновый запах новых шпал, шаловливый тоннельный бриз еще здоровался с ней на гулкой платформе, как славный старинный друг. А в вагоне — перегарная духота, и книга в мягкой обложке, и убаюкивающее покачивание вагона. И слаженное дыхание усталых людей уже предваряет дом — оранжево-голубую кухню, кресло в углу, влажно-теплое, почти летнее колдовство ванной, и постель, и книжка, и ты — со слипающимися неживыми глазами.

Не слишком ли большую цену плачу я за свое вшивенькое благополучие? Отказываюсь от огня и безумия, от спасительных золотых иллюзий, от самой жизни — этого шанса, данного нам только раз! И ради чего? И зачем?! А жизнь проходит. И вот уже морщины — не те, что исчезают после отпуска и возникают от смеха и любовных волнений, а те, которые уже ни от чего не исчезают. Потому что появляются от безысходности, разочарования, скуки. И ты уже не знаешь, радоваться или обижаться, когда в трамвае к тебе обращаются «девушка». И вот уже молодые девчонки воспринимают тебя как матрону, старшую поверенную в амурных делах. Это еще в лучшем случае.

Такое называют «недогуляла в молодости»… Чушь! Еще как догуляла! Все было — тусовки и компании, мальчики и мужчины, успех и опустошенность. Вполне достаточно, чтобы от всего этого в какой-то момент затошнило… Так что же это? Почему она с любопытством и невольной завистью пробирается взглядом сквозь толстое, наполовину витражное стекло клубного ресторана? Откуда это упрямое, настойчивое желание войти туда?

Оля поморщилась — назойливый монотонный звук отвлекал, напоминая о реальности. Не останавливаясь, она стала шарить рукой в глубине сумки.

— Алло?.. Ах, ты долго звонишь?

Долго звонишь, теперь, после того как вчера наглухо испортил мне вечер, а сегодня за весь день даже не удосужился узнать, жива ли я?

— Вовремя ли я буду?

И это вместо обеспокоенного, заботливого «как ты?»… Ну, хорошо.

— Нет, я не буду вовремя. Да, задерживаюсь, у нас вечеринка… Корпоративная, какая еще?!

Оле стало тепло. И весело. И сапоги уже без страха вступали в блестящие лужи.

— Что?.. Почему не сказала раньше? — Она ухмыльнулась — почти как Меньшиков в «Утомленных солнцем», признательная небесам или аду за этот вопрос, и ответила: — Ты раньше не звонил!

Ехидное торжество слишком явно прорвалось наружу, и она быстро нажала на сброс. Вот тебе, поволнуйся, как я, когда у вас незапланированный поход в баню!

Этот разговор разбил вдребезги иллюзию покоя, не очень-то убедительную — такие показывает в провинциальном балагане пьяница фокусник. Ее убивала, бесила и мучила до стона манера мужа не звонить, когда они в ссоре. Но неизмеримо больше мучили волнение и страх за него — она суеверно боялась, что с Сашкой что-то случится именно тогда, когда у них все плохо. Она страдала от этого, страдала вопреки разуму и здравому смыслу — именно в такие дни она ждала от него звонка, каждый час проверяла телефон и долго держала его в руке, словно гипнотизируя. Но он не звонил. В этом они были абсолютно разные, как, впрочем, и во многом другом. Они оказались слишком разными. Вот только зачем она так поздно это поняла?

Противоположности сходятся — чудесно! Только вот для чего они это делают? Чтобы мешать друг другу жить? Таща изо всех сил воз каждый в свою сторону, как лебедь, рак и щука?

Этот разговор лег на Олину хандру гармонично и непоправимо — так ложится на стакан водки таблетка реланиума, в несколько раз усилил ее желание присоединиться хотя бы понарошку к вечерней жизни Москвы. Наверное, это был такой день — странный, заколдованный, почти мистический. А иначе почему с нажатием кнопки сброса ощутимо ослабло, почти выключилось спасительное притяжение буквы M?

Она развернулась. Тихо, уже совсем в другом ритме прошла несколько трудных, словно против ветра, шагов и, помедлив, все же открыла тяжелую, сопротивляющуюся дверь. Из черной, всегда, даже утром, и особенно утром, мглистой глубины тонированного стекла, вобравшего в себя эту, предыдущую и все последующие ночи, навстречу ей устремилось чье-то слишком бледное лицо. Рассеянность на этом лице ошеломляюще не совпадала с предельной внутренней собранностью, за которую Оля принимала полную погруженность в себя, и она не сразу поняла, что движется навстречу собственному отражению. В наивной попытке расслабиться она резко выдохнула через рот, но, конечно, не удалось даже распрямить облитые льдом плечи. Только в шею сзади воткнулся тупой деревянный штырь, как у старых тростевых кукол, а на лице повисла такая же марионеточная улыбка. Дверь за ней услужливо закрылась, тихо и крепко. Город остался за спиной. И тишина исчезла.

Навстречу вышел седой швейцар с лицом и осанкой потомственного аристократа, она, спеша и путаясь, отдала ему пальто, мельком взглянула в зеркало, не удивляясь тому, что никого в нем не видит, и шагнула в баюкающую голосами, смехом и музыкой густую оранжевую теплоту, в запах сигар, духов и подгоревшего мяса.

— Будете что-нибудь пить? — снисходительно поинтересовалась ухоженная, как дочка депутата, официантка.

Оля мгновенно растерялась. Пить она, разумеется, будет — это сейчас более чем нужно, просто необходимо, чем быстрее, тем лучше. Но что пить, она решительно не знала, потому что захотелось вдруг сразу всего — водки, коньяку, текилы, виски… «Нет! Так тебя сразу срубит…»

Нудно, с отчетливыми Сашкиными интонациями, инстинкт самосохранения диктовал другое, как всегда, не то, что хотелось.

— Глинтвейн есть у вас?

— Конечно.

— Давайте глинтвейн.

Она курила, ждала заказ, кусала губы. И слушала, как стучит в висках от несуразности собственного поступка. Прийти одной вечером в кабак — зачем?! Когда дома ждут после рабочей недели единственная дочь и любимый муж. А у височного стука было имя — Ксюха, Ксюшенька.

«Как ты там? Ждешь, крохотулька моя. Ты ведь не виновата в том, что мама поторопилась замуж, что вовсе не рождена для безветренного семейного счастья…»

Недаром давно, еще в пионерском лагере, спортсмен-вожатый, гадая по ладони, сообщил ей, что она шлюха по призванию. А призвание не прощает, если о нем пренебрежительно забывают. Но тогда не было бы Ксюшки, этого пепельноволосого ангела… Оля властно отправила жуткую мысль на задворки сознания. В ту самую каморку, где копится старость.