Школа гетер - Елена Арсеньева Страница 16

Эти речи произвели впечатление на всех, кроме Терона. Напротив, они приводили его в лютое бешенство! И денег от Фания он не принял, а пригрозил швырнуть его в море, если тот не перестанет морочить головы команде.

Фаний притих, но не сомневался, что уже добился своего. И оказался почти прав!

Когда кончилась поминальная пирушка — это было ближе к полуночи, — Терон призвал метнуть жребий, кому первому брать Доркион. Но от этого отказалась вся команда…

Захохотав, Терон швырнул Доркион на палубу и изнасиловал ее на глазах у всех столь жестоко и беспощадно, что она, издав несколько душераздирающих воплей, лишилась сознания от боли и отвращения и уже не чувствовала, как Терон, голод которого казался неутолимым, владел ею снова и снова — извергаясь, чудилось, без остатка, но через мгновение возбуждаясь вновь. Наконец он насытился и уснул, придавливая полумертвую жертву своим телом.

Тогда Фаний позвал нескольких мореходов на помощь, и те оттащили в сторону мертвецки спящего Терона. Однако, оглядев при свете факелов почти бездыханную Доркион, Фаний только головой покачал, решив, что зря потратил свои деньги и девушка все равно умрет.

Однако она не умерла…

— Доркион, ты что, уснула?! — послышался гневный оклик, и девушка очнулась.

Ах да, у нее чуть поник локоть, и пальцы стали вялыми. Апеллес одержим страстью запечатлевать движение так, чтобы оно как бы продолжалось перед глазами зрителя, и при этом бывает очень строг, когда Доркион не соблюдает предписанную им позу. Иногда ее так и подмывало подсказать, что если бы он рисовал ее танцующей, а не замершей в избранной им позе, ему удалось бы добиться большей порывистости и живости, — но разве она посмела бы сказать хоть слово? Это любимец славы не выносит ни малейшего возражения и запросто может обрушиться не только с бранью, но и с кулаками на чрезмерно осмелевшую наложницу, как на любого святотатца.

Всем Афинам была памятна недавняя шумная сцена, когда великий художник побил одного знаменитого башмачника, которому заказывали сандалии самые именитые горожане. Башмачник явился полюбоваться новой тихографией Апеллеса, но уставился прежде всего, конечно, на то, что его больше всего интересует: на обувь. Посмотрел — и пробурчал, мол, нарисованная сандалия совсем другой формы, чем стопа. Апеллес, который очень любил шнырять меж зрителями, прилежно, как пчелка, собирая в соты своего тщеславия нектар похвал и совершенно равнодушно приемля хулу, был, против обыкновения, задет за живое. Ведь он очень высоко ценил правдоподобие своих работ! Внимательно выслушал башмачника и, послав ученика за принадлежностями своего ремесла, смыл прежнее изображение, заново оштукатурил этот кусок стены и, пока штукатурка еще не высохла, заново нарисовал жидкими красками сандалии.

Искусство тихографии в этом и состоит: рисовать разведенными в воде красками по только что оштукатуренной, еще сырой стене. Тогда краски словно бы впаяны в высохшую стену! Но делать это нужно очень быстро: одна неверная линия — и все приходится начинать сначала: сбивать слой штукатурки, накладывать новый… Впрочем, Апеллес славился точностью рисунка, недаром его девизом были слова: «Ни дня без линии!»

Там же, в храме, Апеллес тогда и переночевал. Наутро Доркион принесла своему господину привычный завтрак: его любимый беотийский хлеб с орехами и холодного козьего молока. Художник, против обыкновения, ел рассеянно и с наложницей побаловаться не захотел — все поглядывал на ступени храма, по которым начали подниматься первые посетители.

Нетрудно было угадать, что Апеллес хочет похвалиться своей работой перед тем башмачником. И вот он появился и воззрился на картину с важным видом знатока.

— Ну что ж, сандалии хороши, — изрек наконец. — А вот правая щиколотка гораздо тоньше левой!

— Ты башмачник, вот и не суди выше башмаков! — взревел Апеллес и набросился на него с кулаками.

Доркион слабо улыбнулась… Она любила слабости великого человека так же сильно, как его славу. Вернее будет сказать, ни до славы, ни до слабостей Апеллеса ей просто не было никакого дела — она любила его самого, знаменитого художника и ласкового любовника, самоуверенного друга сильных мира сего — и ремесленника, жестоко уничижающего себя, когда у него не получалась какая-то картина.

Порой перед Доркион представал неуверенный ребенок, порой — властный покоритель Ойкумены. Ей приходилось видеть Апеллеса в тяжкие минуты крайнего неверия в себя — и в ослепительные мгновения восторга. Художник осыпал свидетельницу своего унижения и триумфа то грубыми пинками, то нежнейшими поцелуями. И сердце ее то плакало, то смеялось от любви к человеку, которого ей послала — девушка в этом не сомневалась! — сама Афродита в ответ на отчаянные мольбы Доркион там, на галере…