Зачем ты пришла? - Роман Богословский Страница 15

С нами выступал Мурзин. Сам Мурзин! Человек, который может соперничать по количеству написанных песен с Дэвидом Боуи, бард и наркоман, контркультурщик, прославившийся участием чуть ли не во всех маргинальных панк-проектах конца восьмидесятых. И на него, на Мурзина, которому я покупал коньяк перед концертом, так как у него было только на метро, пришло пять человек. Четыре на него и один на нас. Или наоборот?

– Да потому что! – орал я, чтобы перекричать проезжающие по автостраде машины. – Потому что! Все закрыто! Я даже бутылку пива после концерта выпить не могу. Потому что все закрыто! И ты закрыта от меня вместе с магазинами. Тебя закрыли. И повесили амбарный замок.

– Ну ты же пил с Мурзиным коньяк. Зачем тебе сейчас еще пиво?! Зачем оно?! Ну не пришли на концерт люди, да и черт бы с ними, чего ты так расстраиваешься?

– Да потому что! – орал я.

Мне вдруг стало так жарко, что глаза разболелись где-то в середине черепа. Я снял куртку, снял белый свитер, подаренный тобой, и скомкал его, смял, возненавидел.

Ты шла чуть сзади, не поспевая за мной. Я размахнулся и швырнул свитер в мусорный бак, что чернел на другой стороне тротуара. Ты остановилась, раскрыла в бессилии рот, растопырила глаза, пальцы твои и нижняя губа вибрировали.

– Ты… да ты… да ты… – ты не могла сказать ни слова.

«Дон да дон, да дон, да дон…» – вспомнил я новогоднюю ночь у твоей мамы.

Я бросился к тебе, схватил за воротник куртки, кричал:

– Да! Да я! Да я! Что я?!

Поток машин гудел за спиной, он заглушал твои всхлипы. Сначала одна, потом другая машина тормознула:

– Девушка, все в порядке? Помощь не нужна?

– Нет, – качала ты головой, вытирая глаза.

Я отпустил тебя. Думал, побежишь сейчас в метро, в магазин, сядешь в одну из проезжающих машин, не знаю, потеряешься, исчезнешь, примкнешь к оранжевым кришнаитам. Но ты полезла в мусорный бак и достала оттуда мой свитер весь в каких-то очистках и слизи. Осматривала его, отряхивала, словно собиралась сейчас же продать.

Твои слезы текли нескончаемым потоком, внутри меня закрутился вихрь, забушевали раскаленные стихии, и я снова бросился на тебя, схватил за голову, прикоснулся лбом своим к твоему и говорил, говорил, говорил, сквозь зубы, еле ворочая злым пересохшим языком:

– Прекрати, ты слышишь? Прекрати, сказал, рыдать. Ты слышишь, прекрати. Прекрати…

Но становилось только хуже. Ты куксилась, стала вся в каких-то рубцах, морщинах, как я вообще на тебя посмотрел, а?! Как?! Почему?! Поганый белый свитер. Поганые «Нижние земли». Бывшая бард-звезда Мурзин! Сдохните. Все задохнитесь. Все.

Ты начала вдруг биться головой о кованый забор. Ты билась головой, но кричала: «Прекрати, тварь, что ты делаешь!» А я не мог прекратить, это не я! Ты сама, сама, сама билась. Я вдруг отметил, что ты похожа сейчас на то самое лицо с картины Мунка «Крик». Как? Как я мог с тобой связаться?

Я отвернулся, оставив тебя висеть на заборе, и пошел прочь, а потом побежал.

Оглянулся. Ты бежала сзади, что-то крича. Белый свитер мотался в руке, словно безногий и безголовый труп.

Впереди замаячили какие-то люди с красными флагами. Несколько омоновцев теснили их. Люди пытались прорваться сквозь кордон. Навстречу мне бежали три девушки, жестикулируя на ходу, крича, оглядываясь назад. Но их никто не преследовал… Они пронеслись мимо меня.

Обернулся. Одна из них зацепила тебя на бегу, свитер упал на асфальт, трепыхался на ветру. Ты остановилась, озираясь по сторонам.

Вдруг слева показалась огромная разнородная толпа – белые шары, флаги, плакаты «Долой!», «Нет правительству!», «Имперские оккупанты – прочь из Москвы!»

Я побежал к тебе, за тобой, но ты была слишком далеко. Толпа подхватила тебя и понесла прямо на стену омоновцев. Я потерял тебя из виду. Рядом со мной упал один камень, потом второй, словно первые крупные капли дождя.

Побежал, разрывая толпу, в самую гущу. Налетел на девушку с надписью «Русские» на груди, она упала, разметав волосы, на которые тут же наступил чей-то огромный сапог: еще пять сантиметров – и сапог раздавил бы ей голову. На светлых волосах ее остался грязный след.

Кто-то заорал мне в ухо: «Вперед, Болотная! К новому миру, к новой эпохе!»

Я ощутил мощный толчок в спину и покатился по асфальту, закрывая руками лицо, защищаясь от ног и коленей.

Рядом орали:

– Костя, читай Facebook! Ермолаев задержан!

– Власть – нам, власть – либералам! – раздавалось откуда-то слева.

Я поднялся на четвереньки, но тут же упал снова, получив чем-то твердым прямо в лоб. Разлетелись искры, послышалось шипение, словно кто-то открывал гигантскую бутылку с колой.

– Дайте России мир, дайте миру шанс! – орали рядом.

– Володя, обходи слева! Давай покажем этим сукам!

Удар, удар, удар. Куда били? По мне, по асфальту, по флагам, по телам? Топтались, падали. Ходили по головам, по женским и мужским.

Окровавленный хиппи голосил, словно баба:

– Полицейское государство – оставим прошлому!

Сзади раздалось:

– Вся власть Лимонову! Вперед, НБП, вперед!

Я приподнялся. Увидел, как три здоровенных мужика размахивали палками, пытаясь ударить омоновца по голове. На помощь омоновцу пришли другие, словно инопланетяне – страшные, черные, из другого мира. Они рубили дубинками всех, кто попадался на пути. Толпа неуклонно тащила меня прямо под их удары. Я ринулся в другую сторону, уперся в живот мужику, который пытался удержать красный флаг. Мы падали с ним вместе, флаг заехал по лицу женщине, сбив с нее очки, раскроив нос.

Вокруг трещало, хрустело, свистело. Чей-то крик «За свободный мир!» захлебнулся, превратился в рык. «Вперед, русская революция!», «Живым не дамся!», «За свободу, за Немцова» – многоголосье сливалось, порывы ветра разносили стоны по всем сторонам света, асфальт под ногами покрывался кровавыми пятнами, словно принял главные удары на себя.

Услышал:

– Сер… Сергее-ев!

Увидел тебя за мельтешащими спинами. Волосы твои растрепались, лицо постарело, ты тянула ко мне руки, на которые вдруг упал длинноволосый мужик. Ты дернулась в сторону – мужик рухнул под ноги омоновцам.

Двинулся к тебе, закрывая голову, словно боксер. Волны людей носили меня с амплитудой в три метра, я то видел тебя, то терял из виду. Я четко осознал, что мы оба сейчас погибнем в этой волнообразной кровавой толчее.

Кто и с кем здесь сражается? Кто за кого?

Неудачный концерт, белый свитер в мусорном баке, ты, бьющаяся о забор лицом, Мурзин, лакающий мой коньяк, – все это неслось передо мной детской шалостью, милым недоразумением. Неслось сквозь хаотичную кровавую густоту, сквозь палки и флаги, неслось и повисало на перекошенных лицах, на шлемах ОМОНа, на окровавленных усах, разбитых очках и падающих телах.