Тайна фамильных бриллиантов - Мэри Элизабет Брэддон Страница 15

Покончив с завтраком, англо-индиец встал из-за стола и подошел к окну; а Джозеф Вильмот продолжал сидеть за столом, и непочатый стакан вина стоял перед ним. Янтарная влага перестала уже искриться в стакане, и хотя бутылка мозельвейна в полгинеи ценой едва ли бывала обыкновенным напитком каторжника, однако он, казалось, не оценил его достоинства. Он сидел, поникнув головой и опершись рукой на колено, и думал.

Генри Дунбар развлекался картинами многолюдной улицы — быть может, самой широкой, светлой, красивой улицы во всей Англии; но минут через десять он отвернулся от окна и посмотрел на своего старого слугу. Тридцать пять лет тому назад он имел привычку быть на дружеской ноге с этим человеком, делать его поверенным и товарищем своей жизни. Вот и теперь — будто не было этих тридцати пяти лет и Джозеф Вильмот никогда не был обижен им — Дунбар хотел быть прежним и обратился к своему собеседнику с высокомерной благосклонностью, какую монарх обыкновенно выказывает своему первому министру.

— Пей же вино, Вильмот, — прикрикнул он, — не сиди, пожалуйста, в таком глубоком раздумье; можно подумать, что какой-то большой махинатор раздумывает о застое денежных оборотов. Послушай, приятель, я желаю, чтобы мое возвращение на родину приветствовалось ясными, веселыми лицами. Там, вдали от нее, я насмотрелся на темные, угрюмые лица; теперь мне хочется, чтобы все смеялось и радовалось вокруг меня. Посмотрев на тебя, так, право, подумаешь, что ты совершил убийство или замышляешь что-нибудь в этом роде.

Отверженник засмеялся.

— А вы думаете, что у меня много причин радоваться? — спросил он тем же тоном, с которым согласился принять щедрые предложения банкира, — посмотрю вперед — передо мной такая приятная жизнь; оглянусь назад — такие отрадные воспоминания! Сэр, память, как я думаю, — это книга с картинками, которую человеку приходится беспрестанно рассматривать, хочешь не хочешь. Бывают картины страшные, вздрагивает человек, смотря на них; и горьки они ему, хуже смертной казни, но он должен на них смотреть. Как-то читал я историю, то есть моя девочка читала мне ее… бедное дитя! Она старалась примирить меня с тем, что было!.. Так человек, написавший эту историю, теперь уверяет, что для самого несчастного страдальца в мире хорошо повторять молитву: «Господи, сохрани мне добрую память». Но, мистер Дунбар, что доброго в памяти, если надо помнить только преступления?.. Можем ли мы молиться о сохранении таких воспоминаний? Не лучше ли молиться, чтобы уничтожилась память ума и сердца, чтобы у нас совсем не было способности оглядываться на прошлое? Если бы я мог забыть все зло, которое вы мне сделали тридцать пять лет назад, я был бы совсем другим человеком, но я не могу забыть этого. Каждый день и каждый час моей жизни я вспоминаю об этом. Моя память так свежа, как будто тридцати пяти лет не бывало, как будто это случилось только год назад.

Все это было сказано с таким видом, точно Джозеф Вильмот поддавался безотчетному увлечению и говорил только по необходимости высказаться, а совсем не из желания упрекнуть Генри Дунбара. Он даже не взглянул на своего прежнего господина, и, не меняя положения, все так же сидел, поникнув головой и устремив глаза на пол.

Мистер Дунбар опять повернулся к окну и возобновил свои уличные наблюдения; но когда Джозеф Вильмот кончил, Дунбар повернулся к нему с видом нетерпеливой раздражительности.

— Теперь выслушай меня ты, Вильмот, — сказал он. — Если контора, которой ты послан, подослала тебя, чтобы надоедать мне и оскорблять меня на первых порах, как только я ступил на британскую землю, то она выбрала глупый способ приветствовать меня и свидетельствовать почтение своему главе. Она сделала большую ошибку, в которой рано или поздно раскается. Если же ты сам, по собственному желанию, явился сюда с намерением напугать меня или выманить у меня деньжонок, так и ты ошибся. Если ты думаешь одурачить меня своими сентиментальными бреднями, так ты и в этом страшно ошибаешься. Я дам тебе добрый совет. Если тебе хочется добыть у меня каких-нибудь выгод, так ты должен угождать мне. Я человек богатый и умею награждать тех, кто мне нравится, но я не хочу, чтобы кто-либо в мире надоедал мне или мучил меня, а уж от тебя тем более не снесу этого. Если ты намерен угождать мне, так можешь оставаться; если же не имеешь этого намерения, можешь убираться вон, и чем скорее, тем лучше для тебя, если не желаешь, чтобы я велел тебя вытолкать.

В конце этой речи Джозеф Вильмот в первый раз поднял голову. Он страшно побледнел, вокруг его сжатых губ образовались какие-то странные жесткие линии, а в глазах засверкал огонь.

— Я бедный, несчастный безумец, — сказал он спокойно. — Да, совершенный безумец, когда подумал, что в той старой истории может находиться что-нибудь такое, что способно затронуть ваше сердце, мистер Дунбар. Теперь вы не услышите от меня ни слова оскорбления; поверьте мне, последние годы я вел не совсем трезвую жизнь; у меня была белая горячка, и с тех пор мои нервы очень расстроились; но я не стану более вам надоедать и готов вам всячески угождать.

— В таком случае прикажи подать мне расписание железных дорог; мне хочется посмотреть, в какие часы идут поезда. Я совсем не желаю торчать целый день в Саутгэмптоне.

Джозеф Вильмот позвонил и приказал подать расписание; Генри Дунбар стал рассматривать его.

— Ну вот! — сказал он. — До десяти часов вечера нет скорого поезда, а я не имею желания тащиться с товарным. Чем же мне занять этот промежуток времени?

Он помолчал немного, смотря в раздумье на листочки путеводителя.

— Далеко ли отсюда до Винчестера? — вдруг спросил он.

— Десять миль или около этого, — ответил Джозеф Вильмот.

— Десять миль? Как это хорошо. Слушай, Вильмот, я тебе скажу, что намерен сделать. Неподалеку от Винчестера у меня есть друг, старый товарищ по училищу, у которого отличное поместье в Гэмпшире и дом близ Сен-Кросса. Найми-ка коляску парой, чтобы сейчас же была готова ехать в Винчестер. Мне приятно будет повидаться со старым другом, Майклом Марстоном; мы пообедаем в гостинице «Джордж» и отправимся в Лондон экспресс-поездом, который выходит из Винчестера в четверть одиннадцатого. Поди же найми коляску, только не теряй времени, вот и будешь тогда молодцом.

Через полчаса оба собеседника выехали из Саутгэмптона в коляске, захватив с собой чемодан, несессер, шкатулку банкира и дорожный мешок Джозефа Вильмота. Ровно в три часа коляска отъехала от подъезда отеля «Дельфин», а в четыре без пяти минут Дунбар со своим товарищем вошли в прекрасный отель «Джордж».

Всю дорогу банкир был в самом лучшем расположении духа: курил сигары, любовался природой: роскошными пастбищами, прекрасными рощами, высокими холмами позади древнего серого города, издали казавшегося пурпуровым.

Банкир много разговаривал, показывая самую дружелюбную благосклонность к своему бедному приятелю. Но все же он не так много и не так громко говорил, как Джозеф Вильмот. Казалось, все мрачные воспоминания улетели из памяти этого человека. Его прежняя угрюмость сменилась почти неестественной веселостью. Тонкий наблюдатель тотчас бы заметил, что в его смехе было что-то принужденное, что его шумной веселости недоставало искренности; но Генри Дунбар не был тонким наблюдателем. Жители Калькутты, посещавшие богатого банкира, привыкли восхищаться аристократическим равнодушием его лица, которое почти не выражало никаких эмоций.