Любовь красного цвета - Салли Боумен Страница 15

Разумеется, некоторые из этих симптомов не могли укрыться от внимания Паскаля. Увидев, как он уязвлен, Джини принялась обманывать его с удвоенной энергией. Теперь она разыгрывала оргазмы, которые на самом деле давно перестала испытывать, и Паскаль молчаливо позволил ей заниматься этим на протяжении целых двух недель. А однажды обнял ее, но не дождавшись признания, тихо сказал:

– Никогда больше не делай этого, Джини. Я не позволю, чтобы ты обманывала меня. И тем более – обманывала в постели.

В его голосе, несмотря на звучавшую в нем жесткость, сквозила неподдельная боль. Джини позволила себе всплакнуть, и пока она приглушенно всхлипывала, Паскаль держал ее в объятиях. После этого он стал задавать ей вопросы. Некоторых она избегала, в ответ на другие говорила, что никаких поводов для беспокойства нет. Убедившись в том, что разговорить ее не удастся, Паскаль оставил Джини в покое. Джини поняла, что он только делает вид, будто удовлетворен ее ответами, и, зная его дотошность, понимала, как дорого стоит ему подобная деликатность и сдержанность.

Паскаль понимал, что происходило с Джини: ей нужно было дать шанс включиться в эту, пусть страшную, но жизнь. Он стал меньше опекать ее: позволял смотреть на изнасилованных женщин, мертвых и умирающих мужчин, на все другие устрашающие лики смерти.

Постоянная близость смерти, черепа со свисающими лохмотьями кожи и волос, запах разлагающейся плоти – во всем этом заключалась теперь для Джини суть Боснии. И все это она привезла с собой в Лондон, хотя ни разу не упоминала об этом в письмах или телефонных разговорах с Паскалем.

– Как ты спишь, дорогая? Хорошо ли ешь? – спрашивал он обычно.

– Да, – отвечала Джини, – аппетит наладился, прошлой ночью беспробудно проспала аж десять часов.

– Ты куда-нибудь выходишь? Видишься с людьми? А как твоя рука? Зажила?

– Конечно, – продолжала лгать Джини, – я была в театре, кино, встречалась с Линдсей, а рука уже в полном порядке, даже швы сняли.

Как хорошо у нее это получалось – обманывать по телефону! Как замечательно получалось врать в письмах! Ну, разве имеет она право обременять Паскаля своими заботами? Вот и приходилось наполнять свой голос фальшивым теплом, искусственной искренностью и деланной уверенностью. Она успокаивала его и убеждала не торопиться с возвращением, хотя на самом деле желала этого больше всего на свете. Да, она обманывала умело, но в конце концов в Боснии у нее было целых шесть месяцев, чтобы овладеть этим искусством.

Впрочем, кое-что из того, о чем Джини говорила Паскалю, было правдой. Например, ее рука действительно зажила, но душа – нет. Интересно, сколько времени потребуется, чтобы излечиться до конца, думала она, бродя по лондонским улицам: полгода, год или десятилетие?

За девять недель после ее возвращения в этом плане не изменилось ничего, а стопроцентная «нормальность» Лондона, резко контрастируя с воспоминаниями, лишь усугубляла их ужас. Люди здесь жили своей обычной повседневной жизнью, и, пытаясь общаться с ними, Джини ощущала себя запертой в клетке. Так и было. Она словно сидела в некоей невидимой для других тюрьме, оказавшись по другую сторону прозрачной звуконепроницаемой стены. Она говорила, но ее не слышали, объясняла, но ее не понимали. Она пыталась, но не могла достучаться до людей. Проходили дни, недели, она начинала все больше раздражать этих людей и чувствовала себя в еще большей изоляции.

По вечерам, находясь одна в их с Паскалем чудесной квартире, оказываясь в одиночестве в их великолепной кровати, Джини начинала раздирать свою душу. Она оплакивала детей, которых ей хотелось спасти, но которые, она знала, погибли уже много месяцев назад, слышала визг бомб и уханье минометов, думала о снайперах и о том, что Паскаль при всей его непоседливости тоже может превратиться в недвижимое тело. Вдруг, думала она, сейчас раздастся телефонный звонок или в дверях появится какой-нибудь незнакомец, принесший страшную весть? А вдруг Паскаль уже никогда не вернется?

Мучимая этими страхами, она открывала дверцы стенных шкафов и прикасалась к одежде Паскаля, снимала с полок его книги, вновь и вновь перечитывала его полные любви письма, пока не выучивала их наизусть. Она писала ему сама, осторожно выводя на бумаге слова, которые должны были скрыть владеющее ею отчаяние, и внимательно следила за тем, чтобы слезы не капали на бумагу.

Под Рождество – Джини была уверена, что Паскаль вернется именно на Рождество, – надежда вновь поселилась в ее сердце. Это будет их первый совместный праздник! Чуть ли не бегом она кинулась на улицу и вернулась домой с елкой и пакетом с украшениями для нее, а потом снова побежала в магазины – покупать для любимого подарки. После этого, предвкушая предстоящую встречу, Джини каждый вечер упаковывала по одному из них в красивую подарочную бумагу – таким образом ей удалось растянуть эту эйфорию на целую неделю.

Однако долгожданное возвращение Паскаля так и не состоялось. Ему подвернулась редкая возможность пробраться в северную зону военных действий, где в течение нескольких месяцев до этого не удалось побывать ни одному журналисту.

– Ты не должен отказываться. Поезжай обязательно, – сказала ему по телефону Джини. Но чего стоило ей произнести эти слова!

После этого разговора прежние страхи обуяли ее с удвоенной силой. Однажды вечером Джини внимательно всмотрелась в свое изображение в зеркале. На нее взглянуло серое чужое лицо. Только теперь она наглядно увидела, во что превратили ее отсутствие аппетита и бессонница. А ведь Паскаль считал ее красивой и не уставал повторять это. Джини поворачивала лицо так и эдак в тщетной попытке обнаружить хотя бы что-то общее с той женщиной, которую он называл красавицей и которую любил.

Тщетно! Джини ощутила волну паники. Это измученное существо он явно не узнает и тем более не полюбит. Сейчас она выглядела тощей, издерганной и какой-то фальшивой. Взгляд был безжизненным. Помимо всех ее секретов у нее существовал один, который она охраняла наиболее ревностно, – то, что должно было случиться в Мостаре, но так и не случилось. Если бы сейчас Паскаль оказался вдруг рядом, она бы, наверное, попыталась признаться ему в этом, только вряд ли у нее из этого что-нибудь вышло – слова застряли бы в горле.

Джини провела бессонную ночь, а на следующее утро, дрожа от волнения, проснулась с твердым решением идти к врачу. Она и так потеряла слишком много времени.

* * *

Доктор был ей не знаком, он лишь недавно начал практиковать. Поскольку в рождественские дни кабинет не работал, теперь приемная просто ломилась от пациентов. Джини уселась на стул в переполненной людьми комнате, взяла свежий номер журнала и сразу же забыла о нем. Она попыталась отключиться от детских криков и плача грудничков, соображая, насколько искренней может быть с доктором и каким образом сделать свои объяснения максимально лаконичными.

Она заметила, что очередь пациентов двигается довольно быстро, а подходящие фразы в ее мозгу никак не хотели складываться в предназначенную для доктора речь. Джини испугалась. Мысли ее заработали еще более лихорадочно. Я должна выражаться четко и ясно, думала она. Скажу, что была в Боснии, расскажу, что приходилось помногу работать. Пыталась привыкнуть к тому, что видела вокруг себя – смерть и кровь, – но это оказалось чересчур сложным. Да, наверное, именно так и надо объяснить все, что с ней произошло. Не могла привыкнуть к виду смерти – и никаких больше уточнений.