Ночь Дон Жуана - Ганс-Йозеф Ортайль Страница 15

Паоло отворил двери портала, и Казанова вошел в театр. В фойе висели огромные зеркала, встречавшие зрителя у самого входа. Это была встреча с самим собой. Казанова часто наслаждался пребыванием в фойе. Здесь царила атмосфера нетерпеливого ожидания перед представлением. Можно было немного отвлечься. Некоторые вели непродолжительные беседы: сначала здоровались, а затем говорили о последних нескольких часах своей жизни. Например, как удалась прогулка или как Цудесно было в кафе. Казалось, будто зрители стремились поскорее избавиться от посторонних впечатлений. Рассыпали их во все стороны, чтобы освободиться для Предстоящего представления. О самом представлении не говорили ни слова. Ни малейшего намека на содержание. Нельзя упоминать ни единого имени, ничего, что ослабило бы напряжение!

Постепенно, спустя примерно полчаса, весь театр. Приходил в движение. Зрители нерешительно поднимались по лестнице к ложам. Звучали первые аккорды. Скрипки затягивали призывное ля, к которому со всевозможным усердием присоединялись духовые инструменты. Тянулось и тянулось ля, пока не вступали остальные инструменты. Ля-а-а — словно они хотели добраться до самого дальнего уголка театра, наполняя его одной невероятно настойчивой нотой. Внезапно она обрывалась. Всеобщее беспокойство нарастало. В партере и ложах раздавались взаимные приветствия, нетерпеливые звуки передвигаемых стульев и последние отчаянные крики торговцев, спешивших еще раз зайти в каждую ложу…

Сегодня Казанова не направился к ложам. Его место было в партере. Паоло, как обычно, шел впереди. Верно, уже началась репетиция. Да Понте сидел внизу, в первом ряду. Рядом с ним — какой-то мужчина, намного ниже ростом и слегка осунувшийся. Наверное, это Гвардазони, режиссер. Казанова подал знак Паоло, приказывая остановиться, занять место во мраке последних рядов и никому не мешать. Они сели. Паоло сидел через несколько кресел от своего господина, сохраняя дистанцию. Казанова снял плащ. Что происходило внизу, как это понимать?

Из оркестровой ямы доносились монотонные аккорды, повторяемые снова и снова. Звонкие, быстрые пассажи внезапно умолкали или сливались в одну мелодию. Наверное, играли на клавесине, но музыканта видно не было. Да Понте без умолку что-то кричал в сторону сцены, а мужчина небольшого роста махал рукой, словно пытаясь взбодрить актера, только что принявшего необходимую позу. Певец с темными и пышными волосами был молод. Скорее всего, ему было не больше двадцати лет, но даже на первый взгляд актер казался тщеславным. Он протянул правую руку, намереваясь прижать ее к сердцу. Затем поклонился и так фальшиво улыбнулся, будто хотел испугать кого-то своей улыбкой. Напротив него в полном бездействии стояла дама, видимо возлюбленная. Она ждала с нетерпением, когда наконец-то начнется репетиция.

Все с облегчением вздохнули, когда да Понте вернулся на свое место. Мужчина небольшого роста тоже плюхнулся в кресло. Клавесин заиграл вступление. Затем началась репетиция. Кто? Что? Ах, верно, она должна протянуть ему руку. Именно поэтому певец невыносимо медленно протянул ей свою. Она должна сказать ему «да», «si», а затем они вместе исчезнут. Очевидно, таков был замысел. Как она вела себя? Она играла жеманно. Отошла на пару шагов назад, подняла обе руки вверх. В ней боролись «за» и «против», и от нерешительности ее охватила дрожь. Что дальше? Ах, было совсем не важно, какие слова пел тот тщеславный франт, приближаясь на цыпочках к строптивой девушке. По сравнению со звучавшей музыкой ни слова, ни фальшивая игра актеров не имели никакого значения. Они могли бы не шевелиться, стоять неподвижно на одном месте, не кривляясь, и тихо что-то напевать в такт мелодии. Так было бы даже лучше. Музыка заставляла петь все сердца. Петь осторожно и нерешительно, пока то восходящая, то нисходящая мелодия сама не исполняла их жгучее желание. В ней сливалось ожидание и счастье. Но можно было поверить, что они этого не ожидали. Желание сбылось.

На какую-то долю секунды Казанова закрыл лицо правой рукой. Музыка казалась настолько божественной, что было невозможно подобрать подходящие слова. Она говорила без слов. Она говорила, нет, не говорила, а скорее шептала о том, что происходило в сердцах обоих. Что же написал Лоренцо? Что-то вроде «La ci darem la mano» или «Vedi, non e lontano» — «Давай возьмемся за руки и уйдем отсюда, посмотри, это недалеко. Пойдем, душа моя, пойдем!» О, такая глупость была полностью в стиле да Понте. Ему самому ничего другого не пришло бы в голову, если бы он добивался расположения красавицы! «Твоя рука! Уйдем отсюда! Туда!..» Почему бы ему сразу не написать все в форме лаконичного приказа, который облегчил бы его жалкую работу? Все равно вышло бы ничуть не хуже.

Тот, кто посмел бы найти нужные слова для такой музыки, должен больше понимать в искусстве соблазна, чем да Понте, который действовал просто: увидел, сказал, схватил. Такова была последовательность незамысловатых ухаживаний Лоренцо. Поэтому он соблазнял только тех, кого мог очаровать его словарный запас, состоявший в основном из театральных терминов. Гнусавая венецианская болтовня, низкие, хриплые звуки, сладкие речи, «моя душенька» и другие глупости подобного рода. Просто невыносимо! В искусстве соблазна нет места сюсюканью. В нем должно быть умение ухаживать, амурные беседы, откровенные разговоры о человеческих слабостях, которые ведутся с определенной целью. Нужно подойти как можно ближе к единственной важной теме — любви! И все это происходит не на улице и не в кустах, как там, наверху, на этой, кстати, слишком маленькой сцене. Необходимо специальное место. Его тщательно выбирают для подобной близости — кабинет, небольшой овальный салон с окнами, выходящими в сад. За дверью ожидают слуги, по малейшему знаку подающие возбуждающие закуски. Конечно, устриц. Двадцать, пятьдесят, сотню устриц. Шампанское или пунш. Разгоряченное от деликатесов тело постепенно охватывает пламя, после того как духом, да, Лоренцо, духом, il spirito intelletuale, овладеет особенно ясный образ мышления, при котором, словно амурчики, возникают нужные мысли.

Музыка умолкла. Видимо, дуэт закончился. О Господи, под эти завораживающие звуки на сцену выбегает ополоумевшая женщина с растрепанными волосами. Эта особа с криком бросается к паре. Наверное, это Катарина Мичелли, то есть донна Эльвира, преследующая Дон Жуана, чтобы отомстить ему. Она приводит с собой других женщин. Да, это именно она! У нее ужасающий, кошмарный вид. Мичелли сильно располнела и, немного пошатываясь, тащила свое полное тело по сцене. Спереди и сзади она поддерживала руками платье, будто защищаясь на бегу от сильных порывов ветра. Рот искривлен, безумие во взгляде тоже переиграно. Какой позор так издеваться над женщиной! Даже Катарина Мичелли не заслужила ничего подобного. Ни искаженного лица, ни этого жалкого вида! Она не переставая дико вращала глазами, устремленными куда-то вверх. Куда же? Что было наверху? Ах, верно, в одной из лож стояла ее мать и наслаждалась видом своей буйствующей дочери с таким удовольствием, будто Катарину вели под венец. Да, ее вели, но не под венец. Тучное животное вели на алтарь сцены, где собирались совершить жертвоприношение. Она же ничего не замечала!