Обман зрения - Югетт Бушардо Страница 15

И в тот же день, когда мы вернулись к привычным ласкам, я попыталась успокоить его иным способом, я решила перенаправить его мысли в новое русло, заставить сравнить наше положение:

— А ты сам, Рафаэль, я ведь никогда не задавала вопросов. Но ведь ты никогда не говорил, что до меня… что до тридцати лет… Почему ты хочешь, чтобы у меня до сих пор не было ни одного мужчины? Это ведь прошлое, я уже говорила тебе.

Но он не пожелал успокаиваться:

— Я? Мне нечего было рассказать тебе, ты бы поняла, что до тебя… Конечно же я занимался любовью, ты не лишила меня девственности. Я испытывал желание, я занимался онанизмом, я целовал девушек. — Он вновь выталкивал фразы, цедил слова, взбешенный вынужденным откровением. — Шлюхи, знаешь ли… Улица Деламбр, они стоят там на пересечении с улицей Вавен. Одна довольно миленькая, ее звали Малышка, другая никогда не признавалась, сколько ей лет, но она была старой и жирной! Она, наверное, весила тонну! А эти румяна у них на щеках. Они пахли прогорклыми пончиками с растекающейся глазурью… Вместе с Алексом, моим лучшим другом по институту, мы поднимались к ним. А затем ждали друг друга в прихожей, чтобы поделиться впечатлениями и посмеяться.

Я хотела помочь Рафаэлю покончить с этой нерадостной исповедью:

— Всегда лишь проститутки?

— Нет, были и слепые девушки, подружки. Но это не считается.

Он замолчал на несколько мгновений.

— Однажды, возможно… Ее звали Клер. Я думаю, что она действительно любила меня. Но мы оба были так поглощены своей болезнью. Мы ходили на одни и те же занятия, посещали одни кружки, собрания. Мы страдали совершенно одинаково. С Клер это походило на инцест, вот так-то.

— Я, ты знаешь… — я прервала его, обнаружив, что готова сказать правду. Но он сжал ладонями мое лицо, жадно впился в мои губы, и, когда к нему вернулась способность дышать, он попросил:

— Не надо, не рассказывай, я больше не желаю слышать ни о Лоране, ни об этом или о том… Я сам придумал проблему. Я обещаю тебе впредь быть разумнее, больше никакой ревности.

Я протестовала, я хотела поговорить совершенно о другом… он ни хотел ничего слушать, он отказывался видеть.

* * *

Рафаэль долго не мог обрести былую безмятежность. Так как мы вновь нашли друг друга, мы просто обязаны были устроить себе праздник. Внезапно осененная приступом легкомыслия, я решила позвонить на работу и отменить все назначенные встречи: мне срочно надо к врачу. Секретарша высказала некоторое удивление: уже не удастся предупредить тех, кто должен был прийти на лекцию, а запланированное собрание… она, конечно же, попробует дозвониться менеджеру… Я продолжала лицедействовать, уверяя, что этот визит к специалисту просто необходим, намекая на серьезные проблемы. В конечном итоге я все-таки вовлекла секретаршу в свою игру, и та принялась, правда, достаточно тактично, расспрашивать о моем самочувствии… Рафаэль улыбался, слушая мои увертки. Но вот трубка водружена на рычаг, и Рафаэль вознаграждает меня за мои усилия ласковым натиском. Битва закончена. Мы любим друг друга.

* * *

Мы решили не останавливаться и собрать целый букет удовольствий. Индийский ресторанчик на улице Деламбр (я заказываю блюда, адаптированные к европейским вкусам, Рафаэль с победоносным видом просит принести что-нибудь особо острое… «Попробуй хотя бы…» Я задыхаюсь, во рту полыхает пламя… «Сара, ты совершенно не оправдываешь свое восточное имя!»); далее пешком вниз по бульвару Монпарнас (октябрь, торжествуя, окутывает платаны рыжей вуалью, я вновь беру на себя обязанности гида, «знатока в области вертикальной архитектуры»); остановка на улице Майе (его квартирка, как обычно поражающая порядком, погружена в темноту — все занавески задернуты); мы снова направляемся к улице Севр, я настаиваю на легком аперитиве на террасе кафе, перекресток Одеон. Прямо напротив нас, с другой стороны бульвара Сен-Жермен, расцвела красками улица Ансьен-Комеди: окна горят геранью, фасад самого старого ресторана Парижа — «Прокопа», пестрит флагами. Улица 14 июля. Я безрассудно улыбаюсь:

— Как хорошо! — и вдруг внезапно замечаю, как Рафаэль хватается за голову, зажимает руками уши, опуская локти к коленям, кажется, что его тело сведено судорогой:

— Неужели, неужели ты не слышишь? Это хаос…

И внезапно на меня разом наваливаются скрип тормозов, гудки автомобилей, гул толпы, рев моторов. Мы пытаемся укрыться в глубине зала, но и здесь невозможно оградить наш разговор от шума голосов, что идет от соседних столиков. Но мы спасли вечер, спасли праздник: нас приютил джазовый клуб отеля «Лятитюд»; расположенный в подвальном этаже дома зал был почти не освещен. Купаясь в музыке, Рафаэль полулежал в низком кресле, нога на ногу, тонкие руки скрещены на груди, голова откинута, глаза закрыты. Я тоже растворилась в этом полумраке. Здесь мы были еще одной парой среди таких же пар, окутанных голубыми тенями; под звуки саксофона мы переплели наши пальцы.

* * *

Октябрьская ночь была сырой и теплой, мы сразу почувствовали это, когда вышли на воздух… Сырой и теплой… Сыроватой, тепловатой… когда я была совсем маленькой, я путала эти два слова. Джульетта однажды чуть не лопнула со смеху, когда я, пробуя воду в ванне кончиком ноги, с важным видом заявила: «Она сыроватая». Затем я еще долго полагала, что эти слова начинаются с буквы «т»: вода тыроватая, тепловатая, тыроватая, мягковатая, слоем пушистой ваты пузырится пена. Я вся погрузилась в тепло детства. Рафаэль напомнил о себе. Он ухватил меня за руку. Он повел меня. Он принялся со знанием дела обсуждать малейшие нюансы только что услышанной музыки. Он вновь обрел свою авторитетную уверенность.

Зачем, ну зачем мне понадобилась остудить его радость — отправиться на поиски его плохого настроения? Ведь именно я внезапно задала этот вопрос, высказанный в форме упрека:

— Рафаэль, почему ты был таким ревнивым?

Ему было так хорошо, так весело, что вначале он рассмеялся:

— Я не был ревнивым, я и сейчас ужасно ревнивый и горжусь этим! Послушай, Сара, даже перед тем несчастным случаем я уже был ревнивым.

— Но тогда ты был еще маленьким.

— О нет, ты не права, для этого не обязательно быть взрослым… Моя мать всегда стыдила меня, приговаривая: «Рафаэль, так ты станешь завистливым». Она произносила: «ззза-виссстливым», и это слово звучало так странно шипяще, пугая меня. «Это смертный грех», — продолжала она. Она проклинала «испанских священников, исповедующих фашистов», но она почитала моральные законы катехизиса, соблюдала все заповеди, четко подразделяла великие и малые прегрешения, семь смертных грехов и просто грешки. Она обвиняла меня в ревности, когда я заглядывал в тарелку соседа, когда обзывал этого подлизу Жана Поля, всегда и во всем лучшего… «Так ты станешь завистливым». И вот, теперь ты думаешь, я им стал?

Мы подошли к балюстраде сквера на Севр-Бабилон. Стояла темная ночь. Он остановился, застыл, широко расставив ноги, раскинув руки:

— Ты права, Сара, все, что ты видишь, я этого не вижу, а все эти мужчины, которые смотрят на тебя, а я, я не имею права? — его голос сорвался на крик. К счастью, в этот час почти не было прохожих… Я не сказала того, что должна была сказать, что мужчины, смотрящие на меня… Нет, мы говорили только о нем.