Обручение на Чертовом мосту - Елена Арсеньева Страница 15

Игнатий стоял недвижим. Ирена зажала рот рукой, увидев,каким бледным сделалось его только что налитое кровью лицо.

– Не знал… – наконец-то смог он выдавить сквозь посеревшиегубы.

– Царство небесное их сиятельству! – Емеля размашистоперекрестился. – Вот уж кто, думали, вечен и бессмертен! Однако все мы конечны,и баре не менее мужиков. – Он снова перекрестился, и голос его постепенноутратил приличную печальному известию тихую скорбь и патетически возвысился: –А что? Али они не из той же глины Господом слеплены?

Ирена его, впрочем, и не слушала. Испуганно простерла руки кИгнатию, едва не рыдая от жалости к нему. У нее и самой заболело сердце отвнезапности страшной вести – что же должен был испытывать Игнатий? Одно дело –с детским жестокосердием мечтать о том, как со смертью отца он будет сам себехозяином, другое дело – столкнуться с этой смертью лицом к лицу… Нет, посмотретьей как бы вслед. Еще неизвестно, что тяжелее перенести Игнатию: весть о кончинеотца или пренебрежительное молчание управляющего. Как этот мерзкий Адольфпосмел не сообщить молодому господину о случившемся? Впрочем, может быть, тутвиновна почта? Надо надеяться, Игнатий накрепко проучит нерадивого негодяя,слишком о себе возомнившего, а еще лучше – вовсе его уволит… нет, с позоромвыгонит взашей!

Ирена даже поразилась, откуда у нее вдруг взялась такаяненависть к совершенно незнакомому, ни разу не виденному человеку. И, главноедело, ненависть эта вспыхнула совершенно некстати: сейчас надобно не об Адольфекаком-то там думать, а утешить своего молодого мужа, пережившего страшноепотрясение!

Она шагнула к Игнатию, желая обнять, поцеловать этипрекрасные, полные слез глаза, погладить понурую чернокудрую голову, сказать,что горе – это, конечно, горе, но он теперь не один на свете, есть существорядом, которое разделит с ним все горести и все печали, однако запнулась,удивленная. В лицо Игнатия вернулись краски, плечи его распрямились.Чернокудрая голова вовсе не была печально опущена, сверкающие глаза былисовершенно сухими, и вообще – он ничуть не напоминал раздавленного бедою,осиротелого сына.

– Ах ты Софокл чертов! – вдруг проговорил он, обращаясь кЕмеле низким голосом, какой бывает у человека, пытающегося скрыть так ирвущееся наружу возбуждение. – Такая новость… а ты все вокруг да около!Напился, да? Вот погоди – я из тебя дурь повыбью. Ты у меня не забалуешь, какпри батюшке! Никто не забалует! – вдруг выкрикнул он, потрясая кулаками, иосекся, опустил руки. Суматошно оглянулся, словно устыдившись.

Емеля, оглаживая переполошившуюся мохноногую лошадку иобращаясь как бы к той, примирительно молвил:

– Ладно, ваше сиятельство, уж будя вопеть-то, давай,повелевай, на ком далее поедешь: на мне али на прежнем кучере?

– Выгружай вещи, Софокл, да поскорее, – приказал Игнатий. –Какая ни есть развалюха, а все ж своя. Но этот ваш Адольф Иваныч мне дорого заплатитза нее… дорого! Кстати о плате: ты уж не сердись на меня, – просительнообратился он к наемному вознице, который с разинутым ртом наблюдал запроисходящим. – Мы, конечно, уговаривались до Лаврентьева, однако у меня денегтолько за полдороги заплатить, а больше нет.

Кучер, обретя наконец дар речи, возмущенно заблажил, однакоИгнатий внезапно вспомнил о своем графском достоинстве и так грозно выкатилглаза, так взревел:

– А ну, пшел прочь, дурак! Вот я тебя!.. – что обиженныйвозница счел за благо убраться восвояси, даже не пересчитав монет, которыхссыпал ему в горсть Игнатий, а свое отношение к свершившемуся выразил особеннойгрубостью, с которой побросал привязанный к задку его повозки багаж.

Емеля даже закряхтел, увидев эту гору, однако Игнатий непреминул по-новому, по-графски, рыкнуть и на него, а потому вещи довольно спорооказались погружены заново, накрепко увязаны – и Ирена не успела опомниться,как оказалась сидящей рядом с мужем в очередном экипаже, внутренность которогоотличалась от прежнего только тем, что сиденья и стенки были обиты не ржавой,потрескавшейся кожею, а до лысин протертым линялым трипом [6] неопределенногоцвета да пахло в карете не мышами, как в прежней, а застарелой плесенью.

Игнатий так и не сказал ей ни слова. Едва Емеля уговорилмохноногую, которая все еще не пришла в себя с испугу, тронуться с места, оноткинулся на спинку и закрыл глаза. Ирена, по обыкновению забившись в уголок,исподтишка на него поглядывала.