Сладострастие бытия - Морис Дрюон Страница 15

«Интересно, кому она читает это письмо? – продолжала размышлять Кармела.– За кого она принимает меня сейчас? За ту свою подругу, которую на днях назвала Жанной?..»

– «В своем доисторическом “роллс-ройсе” здесь проездом был Бэзил Пимроуз. Он нисколько не изменился. Видимо, педерасты лучше сохраняются. С ним был очаровательный юноша, внук банкира Шудлера. К этому юноше Бэзил, естественно, прикоснуться не смеет. Ты сама увидишь его в Венеции, они едут именно туда... Лидия, Лидия, неужели возможность видеть солнце, чувствовать, что дышишь, говорить себе: “Я еще жива”,– может быть достаточным счастьем для конца нашего существования? Не наступает ли в жизни момент, когда мы должны покончить с собой? И когда именно такой момент наступает? Когда я была молодой, я хотела покончить жизнь самоубийством. Не сейчас ли настало время сделать это? Ощущение того, что время безвозвратно уходит, отравляет всю радость жизни. Мир безжалостен к женщинам, которым за пятьдесят. Ты старше меня. Как тебе удается сохранять вкус к жизни? Вчера я сказала себе: была бы я более счастлива сегодня, если бы в свое время вышла замуж, если бы хранила верность мужу, если бы после смерти дочери у меня родились другие дети? Нет. В таком случае я, несомненно, находилась бы сейчас в Монте-Карло среди вдов, имеющих женатых и замужних детей, ходила бы на концерты и в читальные залы, думала бы, что артисты только и существуют для того, чтобы развлекать преждевременно состарившихся дам в их медленном умирании и бесконечной ненужности. Ах, как долго тянется женская старость! Мне в тысячу раз милее то, что у меня было. Мне больше нравится...»

Она остановилась, подняла взор к Кармеле, на секунду сняла очки.

– Теперь речь пойдет о тебе,– объявила она.

Лицо ее выражало злобную иронию и испугало Кармелу. Но девушка подумала: «Уж коль скоро она видит не меня...»

– Ты прекрасно знаешь, что именно я о тебе думаю, и тебе наплевать на то, что ты это знаешь, да?.. «Мне больше нравится Тейфик такой, как он есть,– снова заговорила она,– то есть чуть более одурманенный наркотиком и изменяющий этому зелью лишь для того, чтобы накачаться спиртным. Но всегда такой же элегантный, за что я ему очень признательна. Он счастливый. А я от алкоголя только трезвею и лицо мое искажается. Но после опиума я больная, как скотина».

«О ком идет речь? Из какой страны это имя? – думала девушка.– И опиум...» Ее мысли не успевали за чтением.

– «Мы часами просиживаем друг перед другом в ресторане, не перекинувшись ни словом, или проводим ночи в казино за столиком для игры в баккара. Тейфик никогда не играет сам. Он может простоять сколько угодно, я ни у кого больше не встречала такой способности. Он радуется, когда я проигрываю, и чаще всего платит за меня он. Я думаю, что для тех, кто нас не знает, мы представляем два обломка корабля, которые связали, чтобы соорудить плот. Почему я остаюсь с Тейфиком? Любовью он уже больше не занимается; его уже больше ничто не интересует: ни девочки, ни мальчики. Меня... и меня он тоже не хочет. А мне еще всего хочется, и хочется ужасно. Но я знаю, что нахожусь уже в том возрасте, когда за любовь приходится платить, а я на это никогда не решусь. Удовольствия я получала всегда только от желания других. А стать одной из тех женщин, которые покупают мужчину на месяц, на неделю или на одну ночь, я не могу».

Кармела тут же вспомнила про гондолу и все поняла... Ей стало ясно, что графиня живет событиями, имевшими место раньше, что письмо это было написано до того. Она услышала:

– «Разве что за это стал бы платить Тейфик. Но в этом он мне с садизмом отказывает. Я оскорбляю его по нескольку часов кряду...»

Санциани сняла очки, пристально посмотрела на Кармелу и повторила, выделяя интонацией каждое слово:

– «Я оскорбляю его по нескольку часов кряду...» Потом, после небольшой паузы, продолжила:

– «Я говорю ему, за что именно я его презираю.– Она повысила тон.– Он ничего на это не отвечает. Он смотрит на меня из-под своих длинных ресниц, даже не давая себе труда поднять веки. Я думаю, он испытывает гнусное удовольствие от того, что я выкрикиваю ему в лицо гадости о его развратности, о его подлости, о его половом бессилии. Будто все, что я говорю, не его недостатки, а касается только меня. Потом он встает и начинает чистить свою трубку. Да! Почему же я продолжаю оставаться с ним? Чтобы иметь хотя бы одного зрителя... Ты слышишь, Тейфик? Мне нужен зритель, вот и все... Им может быть слуга, собака, кто угодно, лишь бы у него были глаза! Мне мало того, что я еще живу, мне надо, чтобы кто-нибудь видел, как именно я живу. Я не могу без публики. Мне уже часто случалось чувствовать себя так, как чувствуют старые актрисы, снимающие грим в своей уборной после прощального представления. Я смотрю на себя и думаю: “Неправда, это не я”. Я не принимала и никогда не приму это чудовищное предательство, которое совершает стареющее тело по отношению к остающейся юной душе. Бывают моменты, когда я чувствую себя восемнадцатилетней девушкой и когда мне кажется, что все, что было со мной в прожитой жизни, всего-навсего сон о будущем, набор снов и что ничего этого на самом деле еще не было. Бывают моменты, Лидия, когда я чувствую, что схожу с ума...»

Санциани прервала чтение, взяла лежавшую у края чернильницы ручку и принялась быстрыми движениями вымарывать последнюю фразу. Вскоре прочесть то, что было написано, стало уже невозможно. Затем она снова заговорила, но при этом глядела в письмо таким отсутствующим взглядом, что было трудно понять, действительно ли она читала его:

– «Время – это всего лишь условность, нечто вроде книги для слепых, в которой пальцы должны нащупать один знак, чтобы перейти к следующему. Прошлого не существует, будущего нет. Мы постоянно пребываем одновременно в возрасте шести лет, двадцати лет и семидесяти лет. Все карты спрятаны в рукаве! Когда я думаю обо всем этом, то испытываю нечто вроде озарения, а потом меня вдруг охватывает ужасное чувство одиночества. И тогда мне кажется, что в мире нет никого, кроме меня, и мне хочется умереть. Мистикам повезло, они могут уйти в созерцание Бога. Ты видишь, до чего я дошла. Пожалей меня, дорогая. Целую тебя».

Санциани надолго замолчала. В голове же Кармелы продолжали звучать отдельные непонятные ей слова: опиум, казино, баккара. Как женщина, познавшая все эти великолепные или же запретные вещи, могла быть столь несчастна не только теперь, но и в то время, когда у нее все это еще было? Кармела представила себе, как Санциани, сверкая драгоценностями, одетая в шелка и кружева, спускается по мраморным ступеням и входит в ярко освещенный зал мимо шеренги склонившихся в почтительном поклоне слуг...

Она встала и на цыпочках пошла к двери.

– Деточка, тебе не трудно будет отправить это письмо? – сказала Санциани, протягивая ей только что заклеенный конверт.

Выйдя в коридор, Кармела прочитала адрес: «Герцогине де Сальвимонте. Отель “Даниели”. Венеция».

Спустившись вниз, она положила письмо перед портье.

– А деньги на марку она тебе дала? – спросил тот.– Нет? Тогда я отсылать его не стану. Я же сказал: кончено, больше не заплачу ни гроша.