Звезды в моем сердце - Барбара Картленд Страница 15

Они ехали молча какое-то время, когда Гизела, поддавшись внутреннему толчку, повернулась к сквайру и взяла его за руку. По мягкому пожатию его пальцев она знала, что он понял – она не может говорить, ее душат слезы. Минуту спустя он спросил чуть хрипловато:

– С тобой все в порядке?

– Да… спасибо, папа…

Голос ее дрожал, но она сознавала, что говорит правду. С ней действительно все было в порядке. Преодолеть гнев леди Харриет и уехать без нее оказалось еще страшнее, чем она предполагала. Даже сейчас Гизела не совсем понимала, как им это удалось. Она не осмеливалась признаться даже самой себе, но была убеждена, что в последний момент леди Харриет так или иначе помешает им уехать. И все же они сумели убежать!

Правда, мачеха уничтожила в них уверенность в себе, усилила нервозность и заронила убеждение, что вечер провалится, хотя он еще и не начинался. Но факт остается фактом – они находятся на пути в Истон Нестон, а леди Харриет осталась дома!

Гизела даже не могла вспомнить, когда в последний раз они с отцом были вместе. С того момента, как он женился, Гизела поняла, что леди Харриет бешено, почти до безумия, ревнива. Она хотела все и всех только для себя и не собиралась делить со своей падчерицей даже малую долю привязанности мужа.

Погрузившись в бесконечную, неутешную скорбь после кончины матери, Гизела не представляла собой ничего особо привлекательного для отца. Она была слишком несчастна, слишком надломлена, чтобы понять своим детским умом: отец тоже страдает. А его второй брак показался ей предательством, деянием намеренно совершенным, чтобы принизить память о маме.

Она не могла показать ему, что ей по-прежнему нужна его любовь, что вся душа ее истосковалась, стремясь к добрым и ласковым отношениям, царившим в их семье до смерти матери. И поэтому лживые обвинения мачехи нашли благодатную почву; если он и не верил всему, то, по крайней мере, стал равнодушным к страданиям Гизелы.

Иногда, после особенно невыносимых побоев, оставлявших синяки по всему телу, после подзатыльников и щипков, когда Гизела начинала кричать от боли, она задумывалась: как ее отец может позволять такое жестокое обращение с родной плотью и кровью? Теперь, ей казалось, она поняла многое из того, что было необъяснимо раньше. Она также увидела, что его несчастье, связанное с потерей жены, иссушило и ожесточило его, и поэтому для него теперь ничего не имело значения, кроме выпивки, которая давала ему пусть короткое, но забвение.

Она попыталась выразить все это и еще многое другое крепким пожатием пальцев, а потом тихим голосом, чуть слышным из-за шума колес, произнесла:

– Зачем… ты сказал ей… папа?

Объяснять, что она имела в виду и о ком говорила, не было необходимости. Сквайр вздохнул.

– Я дурно поступил, Гизела, – сказал он. – Но женщины умеют выведать все, что им нужно, когда мужчины менее всего ожидают расспросов. Я просто как-то выразил надежду иметь собственного ребенка, и она тут же докопалась, что у меня никогда его не было – не считая того, который умер с твоей матерью.

У Гизелы отлегло от сердца. Значит, он все-таки не нарочно выдал мамину тайну.

– Прости меня, Гизела, – робко попросил он.

– Не беспокойся, папа. Теперь уже ничего не вернешь, – сказала Гизела. – Но ты не скажешь императрице?

– Конечно, нет, – заверил ее сквайр. – Хотя маловероятно, что мне придется произнести больше, чем формальное приветствие. Как ты думаешь, там будет большое общество?

– Не знаю, – ответила Гизела. – Папа, у меня очень смешной вид? Я надела… мамино платье.

– Когда ты спускалась вниз, я подумал, что ты прекрасно выглядишь, – решительно заявил сквайр, но Гизела поняла, что он даже не заметил, как она одета. Он так привык к ее виду, что ничего бы не сказал, если бы она поехала в своем обычном потертом платье или даже – добавила она в сердцах – в нижней юбке.

Чем ближе они подъезжали к Истон Нестону, тем сильнее росла тревога Гизелы. Конечно, Элси была права. Ее платье безнадежно устарело. Никто теперь не носит пышные юбки и рукавчики с буфами ниже плеч. Но ничего не поделаешь: либо это платье – либо ее старые лохмотья.

Все платья леди Харриет из Лондона были с турнюрами – каскадами рюшей из кружев и тафты, закрепленных на китовом усе. А юбки были уже не такими пышными. Гизела часто задумывалась, как бы она выглядела в прекрасных бальных платьях, смотревшихся на ее мачехе гротескно, с бриллиантами на шее, которые только подчеркивали желтовато-бледный оттенок кожи леди Харриет. Но какой толк в мечтах? Вряд ли ей придется когда-нибудь носить новые вещи, разве что те, без которых не обойтись, но и в этом случае они будут из самого дешевого и грубого материала.

Когда экипаж повернул к большим воротам, Гизела ощутила дрожь. А что, если друзья императрицы поднимут ее на смех? А что, если они осмеют ее старомодное платье, неумелую прическу и провинциальные манеры? Возможно, императрица и пригласила их специально для того, чтобы посмеяться. Но потом Гизела вспомнила приятную улыбку женщины и то, как они запросто, по-дружески болтали, пока не пришел принц. Нет! В императрице не было жестокости или злобы. Красивым было не только ее лицо, красоту излучали и ее глаза, отражавшие сердечную теплоту. Гизела была уверена в этом и несколько успокоилась, пока лошади бежали по длинной аллее, приближаясь к великолепному дому в архитектурном стиле эпохи королевы Анны [1], очень пропорциональному, с каменным фасадом и окруженному пейзажным парком. Большие окна гостеприимно светились, как бы приглашая в дом.