Миссис де Уинтер - Сьюзен Хилл Страница 15

Решение было принято очень легко. Мы остаемся с Джайлсом и Роджером до конца недели, а затем сразу же направляемся в Шотландию и побудем в гостях у супругов Кроли. Максим казался вполне счастливым, и я знала, что мои заверения в том, что мы не станем посещать те места, где нас могут помнить и узнать, сыграли свою роль и успокоили его страхи. Он не хотел никого видеть, не хотел встречаться с кем-либо, кто имел хотя бы малейшее отношение к его прошлому и его прежней жизни, к Мэндерли, а тем более к Ребекке и ее смерти.

Этот дом был домом Беатрис, и я надеялась, что здесь он может справиться с собой и даже получить удовольствие от недалеких неторопливых прогулок по полям и тропинкам. Во всяком случае, так я говорила самой себе.

И я была безумно, невыразимо счастлива тем, что мы можем побыть здесь еще какое-то время, затем отправиться в Шотландию, а потом, после этого - я боялась даже себе признаться в своих надеждах, - после этого Максим расслабится, его покинут страхи, он поймет, как просто и легко находиться здесь даже дольше, поехать куда-нибудь еще, насладиться последними деньками золотой осени в одном из тихих, неведомых нам уголков Англии. Разве это не подействует на него бодряще и умиротворяюще? Вряд ли можно говорить о том, что ему здесь что-то угрожает в большей степени, чем за границей. Во всяком случае, до тех пор, пока мы будем держаться подальше от старых мест, от Мэндерли.

Я запела, поднимаясь по лестнице, чтобы переодеться, и, поймав себя на этом, поняла, что пою "На холмах Ричмонда", песню, которую не пела и даже не слышала много лет - с того времени, когда выучила ее в школе, и вот вдруг она пришла мне в голову и зазвучала свежо и звонко. Я удивилась, что помню ее от начала до конца.

Мне не удалось уговорить Максима прогуляться. Он решил дождаться, когда поднимется Джайлс, и обговорить, если удастся, некоторые деловые вопросы, поскольку не исключено, что он должен уделить внимание делам, которыми занималась Беатрис. Это меня удивило. Я полагала, что Максим станет избегать всего, что так или иначе связано с Мэндерли, но он был лаконичен, взял "Тайме" в маленькую столовую и закрыл за собой дверь; выйдя из дома, я увидела, что он стоит спиной к окну и держит перед собой газету. Я поняла, какие щемящие чувства испытывает он здесь, он не мог найти в себе силы даже для того, чтобы посмотреть на старенький сад Беатрис, который не шел ни в какое сравнение с садами в Мэндерли.

Сейчас он все делает только ради меня, подумала я. Делает из любви ко мне. И кроме прилива любви, возникшего в ответ на это, во мне вновь зашевелилось ощущение прежней неуверенности, сомнение в том, что я могу быть любима любимым мужчиной, а тем более им, ибо для меня он продолжал оставаться чем-то вроде бога, несмотря на существовавшее в нашем изгнании положение вещей; как бы я ни старалась быть сильнее, как бы он ни становился все более от меня зависимым - несмотря ни на что, в глубине души я по-настоящему не верила в себя, не верила, что могу быть женщиной, которую до такой степени любят. Иногда я ловила себя на том, что смотрю на свое обручальное кольцо так, словно оно находится на чьей-то чужой руке и не может принадлежать мне, и я начинала крутить его, как делала это во время нашего медового месяца в Италии, чтобы убедить себя в его реальности, и слышала свой голос, звучавший в солнечное утро в Монте-Карло: "Вы не понимаете, я не из тех девушек, на которых женятся".

Теперь, идя по росистой траве пастбища и услышав в себе этот голос, я улыбнулась самой себе.

Я гуляла более часа, то по тропинке, то просто по полю, и поначалу сожалела, что Максим не пошел со мной; я хотела, чтобы он все это видел, втайне надеясь, что он снова влюбится в этот живописный пейзаж, в Англию и не сможет побороть искушения остаться здесь. Я представила себе, как он останавливается то здесь, то там, на косогоре, возле ворот, от которых открывался вид на рощу, и, повернувшись ко мне, говорит: "Конечно же, мы должны вернуться домой. Теперь я понял, как скучаю по Англии, я не в силах возвращаться за границу, мы должны остаться здесь и никогда отсюда не уезжать, ни под каким предлогом".

А я подбадриваю его словами о том, что все будет хорошо, что никто нас не побеспокоит, что прошлое никогда больше не поднимет голову. И потом, даже если как-то напомнит о себе...

"Максим, с чем бы мы ни столкнулись, мы встретим это вместе".

Строя фантазии, я поймала себя на том, что у меня даже губы двигаются в воображаемом диалоге, и улыбнулась, вспомнив об этой старой своей привычке.

Когда-то, в школьные годы, я любила мечтать подобным образом, однако в последнее время, в условиях новой реальности, я предавалась подобным мечтам весьма Редко, поскольку была занята тем, что взрослела, ухаживала за Максимом, опекала его, будучи его единственным компаньоном, училась тому, как обуздывать память и не позволять воспоминаниям брать верх.

И лишь в затаенных, глубоко скрываемых мыслях о доме я давала волю своей фантазии, совершала воображаемые прогулки по зимним, заснеженным холмам, по живому ковру из цветов, я могла услышать над собой пение жаворонка, где-то невдалеке услыхать лай лисицы, а ночью - заполошные крики чаек.

И вот, направляясь к буковой роще на противоположном склоне, вытянув руку, чтобы дотронуться до живой изгороди из боярышника и шиповника, я дала полную свободу своему воображению, представив, что мы совершаем подобные прогулки ежедневно, а впереди нас бегут собаки... а может быть - почему бы и нет? - даже мальчишки.

Я обмениваюсь малозначащими репликами с Максимом о том, какой ущерб причинил последний ураган, или о том, как хорошо созревают зерновые, скоро ли кончится засуха, будет ли снег на Рождество; он идет на один-два шага впереди, как это делает обычно, указывая то на одно, то на другое, останавливаясь, чтобы вынуть колючку из лапы собаки, порой оборачиваясь, чтобы улыбнуться мне счастливой и непринужденной улыбкой. Мы будем близки, как были и раньше, будем зависеть друг от друга, как это сложилось в годы нашего изгнания, и в то же время мы не будем сдавлены замкнутым пространством, в нашу жизнь снова войдут другие люди, новые друзья, дети, мы возьмем лучшее из двух миров, будем выходить на солнечный свет, исчезнет необходимость всегда и всюду прятаться и таиться.

Так я мечтала, фантазировала, строила планы и плела венки надежд, идя по высокой траве, затем по тропинке, которая привела меня, как я поняла, к тыльной стороне серой каменной церкви, где вчера прощались с Беатрис. Я остановилась. Церковный двор был обнесен высокой стеной, впереди виднелась калитка. Внутри двора видны были старые могилы со стершимися и позеленевшими от мха надписями, а с того места, где я стояла я могла видеть свежий холмик - могилу Беатрис, с еще не осевшим дерном, заваленную яркими венками и цветами.

Несколько мгновений я стояла, опираясь о калитку. Поблизости никого не было, но вдруг среди ветвей остролиста запел дрозд, взял всего лишь несколько нот, затем с шумом вылетел, почувствовав мое присутствие, и полетел над травой, тревожно предупреждая сородичей об опасности. После этого снова все смолкло, я ощутила покой и умиротворение; и еще печаль и тоску по Беатрис. Я представила ее себе и подумала, как было бы хорошо снова ее увидеть, прикинула, о чем мы могли бы поговорить; моя печаль в этом спокойном месте была не мучительной, а скорее трогательной. Я вспомнила беднягу Джайлса, вспомнила, как он отчаянно рыдал минувшей ночью, неутешного бессловесного Джайлса, осиротевшего и внезапно постаревшего, и задумалась, каким образом Беатрис управлялась с ним, какие слова находила, чтобы расшевелить его.