Любовь и прочие обстоятельства - Эйлет Уолдман Страница 14

Я не отвечаю. Ничего не могу сказать. В голове у меня воспоминание об отце и русской стриптизерше, которую, по его словам, он любил. Девушка из Нью-Джерси, которую папа навещал каждый понедельник в течение года. Девушка, ради которой каждый понедельник он снимал со счета в Национальном банке тысячу долларов. Если бы я не посвятила маму в тайны банковского обслуживания через Интернет, она бы не обнаружила этих махинаций. Но даже в этом случае она могла бы ничего не заметить, если бы не регулярность и не величина суммы. По мере того как деньги с веселым звоном исчезали со счета, мама все более терялась. Наконец отыскала старые банковские выписки и прочла их впервые в жизни. И только тогда поняла, почему, будучи замужем за президентом юридической ассоциации и двукратно номинированным Адвокатом года в Нью-Джерси, она, в отличие от своих подруг, никогда не могла позволить себе круиз, персонального тренера, который помог бы ей сбросить вес, или новую машину взамен древней «хонды». Поначалу она решила, что отец увлекся азартными играми. Ткнула ему под нос выписки и предложила сходить к психологу. Мама говорит, что ссора продолжалась почти всю ночь и на рассвете отец признался. Он тратил деньги не на скачки и не на карты. Он никогда не бывал в Атлантик-Сити. Деньги предназначались для Оксаны.

В моем воображении у нее высокий выпуклый лоб, стянутые в пучок волосы и пухлые губы. Папа сказал, что она всего несколькими годами младше меня, но я представляю Оксану совсем юной, почти подростком. Я всегда воображаю ее в костюме фигуристки (разве что без коньков) — но это не телесного цвета трико, имитирующее человеческую плоть, а настоящее обнаженное тело, которое просвечивает сквозь блестящую мини-юбочку и стринги. Когда я представляю их вместе, моего отца и его шлюху, они всегда занимаются порнографической акробатикой на льду. Если бы девушку звали Надя или Ольга, то, наверное, в моих фантазиях фигурировали бы сальто назад и спортивные брусья. Самое печальное то, что отец утверждал, будто Оксана любит его. Он сказал маме, что эта девушка считает его особенным, что она относится к нему не как к клиенту, а скорее как к возлюбленному, как к мужчине, за которого она бы вышла замуж, если бы могла. Он сказал это маме холодным осенним утром, когда вставало солнце, деревья как будто были в огне, а в воздухе пахло приближающейся зимой. Потом отец ушел на работу, а мама позвонила мне. Я села на автобус и приехала через час, как раз вовремя, чтобы подержать ее волосы, пока маму рвало. Затем помогла собрать папины вещи и не позволила передумать.

— Мы прожили с ним тридцать лет, — пробормотала мама.

Она стояла в спальне босиком, держа в руках охапку шерстяных свитеров. Халат на ней был застегнут не на те пуговицы.

— Двадцать девять, — поправила я.

— Почти тридцать.

— И сколько раз за это время он тебе изменил?

— Не знаю. — Мама сунула свитера в чемодан, переложив их бумагой.

Я вытащила бумагу, скомкала и швырнула в мусорную корзину, а потом открыла ящик с отцовским бельем и, задержав дыхание, высыпала все в рюкзак.

— Он сказал, что эта девушка его любит.

— Ну да, конечно. А остальные девушки? Они тоже его любили?

Я была рядом с мамой, когда она отправила отцу письмо, в котором сообщала, где он найдет свои вещи. Потом я отвезла чемоданы в гостиницу на Семнадцатой улице, неподалеку от его офиса, сняла номер на его имя, расплатившись маминой кредиткой и по школьной памяти подделав подпись. Когда вернулась домой, мама стояла в коридоре, по-прежнему в халате.

— Не знаю, смогу ли я это сделать, Эмилия. — Она смотрела на меня умоляюще.

Я стояла на пороге и поигрывала ключами.

— Не прощу, если ты его вернешь, мама.

— О… — Она покачнулась, и я поняла, что это уже слишком.

Я поняла и еще кое-что, чего мама никогда бы не сказала: не важно, как я себя чувствую, не важно, что я думаю, но отец изменил ей, а не мне.

— Прости. — Я бросилась к маме, обняла ее, и она прижалась ко мне, обмякшая и влажная, будто отчаяние сочилось у нее изо всех пор, смочив кожу и одежду. — Я не имела права так говорить.

Разумеется, не имела. Но я бы действительно не сумела ее простить, и мама это прекрасно понимала.

И теперь, сидя в кафе с Саймоном, я никак не могу выкинуть этот образ из головы. Мой отец и молодая стриптизерша. Я вижу ее обнаженную спину, серую кожу, испещренную коричневыми родинками, гладкое лицо… Она со скукой и тревогой смотрит на часы: ее накажут, если он чересчур задержится. Конечно, у меня слишком живое воображение, вдобавок подхлестнутое просмотром телевизора, обилием прочитанных готических романов и комплексом Электры — настоящим сокровищем для Фрейда. Я знаю, что мой отец, как и Саймон, — человек ранимый. Разве он сможет жить один?

— Эмилия… — зовет Саймон.

— Что?

— Ты слышала, что я сказал?

— Нет. Прости.

— Я говорил об одной шестнадцатилетней стриптизерше.

— Кажется, меня сейчас вырвет.

— Да, это просто отвратительно. Хотел бы я знать, куда смотрит полиция. Чем занимается ФБР? Гоняются за любителями марихуаны. Спасают мир от пожилых леди, которые выращивают коноплю у себя на заднем дворе. Не забывайте о времени и деньгах, которые министерство юстиции тратит на написание и обсуждение документов в поддержку запрета на поздние аборты… — Саймон изображает пальцами кавычки. — Им же нужно удостовериться, что матери гидроцефалов проведут в тюрьме столько времени, сколько они заслуживают. Мы живем в ненормальной стране, ты это понимаешь?

Саймон повышает голос. Обычно он довольно уравновешенный человек сардонического склада и склонен говорить вполголоса. Но когда его злит какая-нибудь несправедливость, когда речь заходит о политике, Саймона не остановить. Я ему не препятствую, надеясь, что эта вспышка ярости скроет мою собственную. Уму непостижимо, почему я не рассказала Саймону про отца. Куда проще понять, отчего я держу это в секрете от Джека. Джек, в конце концов, будет вынужден регулярно видеться с отцом, общаться с ним и изображать приязнь. А Саймон видел папу всего пару раз, и они не поладили. Хотя отец никогда не признается, хотя он погрозит кулаком любому, кто его обвинит, но этот сексуальный сибарит, член демократической партии, а в молодости коммунист, — настоящий гомофоб. Он один потребовал объяснений, когда кузен Сет, живший в соседнем городе (мы часто общались с ним в детстве), начал являться на семейные торжества накрашенным и в узких кожаных брюках. Когда тетя Ирэн, словно разговаривая со слабоумными, наконец признала, что Сет «больше любит мальчиков, чем девочек», отец побагровел и потерял дар речи. С тех пор я ни разу не видела, чтобы он обнимал Сета. Когда они общались с Саймоном, папа неизменно умудрялся избегать рукопожатий. Саймон был бы только рад услышать столь отвратительную историю о моем отце, и я не понимаю, отчего мне недостает сил рассказать. Почему я верна человеку, который не имеет никакого понятия о верности?

Мужчина, сидящий напротив, прекрасно знает, что такое верность. В течение десяти лет он был моим преданным наперсником и не покинул меня, даже когда я сделалась крайне нелюбезна. А главное, скучна.