Наездницы - Энтон Дисклофани Страница 14

После того как все это произошло и я уезжала в лагерь, он вышел попрощаться на заднюю веранду, держа в руках одного из бельчат.

– Он уже покрылся шерсткой, – произнесла я, потому что не знала, что еще сказать.

Несмотря на раннее утро, было уже жарко. Бельчонок был не таким уродливым, как тогда, когда я увидела его впервые неделю назад. Он казался совершенно беззащитным. Я понимала, почему Сэм его любит.

Сэм был в той же одежде, что и накануне, а волосы у него были всклокочены и торчали в разные стороны. Меня это немного испугало. Мне захотелось пригладить его шевелюру, но я не решилась к нему прикоснуться. Его веки были воспалены, а золотисто-желтые глаза потемнели и казались коричневыми. Я знала, что на открытом солнце они снова станут светлыми, почти прозрачными. Глаза у нас были разными. Мои были карими, как у отца.

– Ты спал? – спросила я, заранее зная ответ.

Я тоже не спала. Более того, я заходила в комнату Сэма, рассчитывая найти его там. В полумраке спальни я различила очертания его застеленной кровати, которая выглядела такой нетронутой, что я расплакалась, хотя сама не понимала, что меня так растрогало. Наверное, меня взбудоражил вид его идеально заправленной постели. Сначала ее застелил Сэм, а позднее разгладила мама. Электрический вентилятор был направлен на то место, где он должен был спать, и мерно гудел, никого не охлаждая.

Я его выключила и подошла к окну, выходящему на задний двор. Впрочем, это было неправильное название. У нас задний двор являлся началом наших тысячи акров. Там не было ни забора, ни границы. Мамин сад переходил в апельсиновую рощу. Эти апельсины предназначались не для продажи, а для мамы, которая их обожала. По ее собственным словам, она не могла без них жить.

Сэм сидел в траве рядом с мамиными розами, которые были в полном цвету. Со своего места у окна я не улавливала их аромата, в отличие от Сэма. Я долго за ним наблюдала. Он не шевелился, сидел неподвижно, как статуя. Он всегда умел сидеть не двигаясь дольше, чем я. Я всегда была непоседливой.

Я не видела его лица, только узкую спину и тонкие руки. Голос у него уже начал ломаться. Я знала, что случается с голосами мальчиков: Джорджи был на два года старше, и его голос изменился пару лет назад. У меня в ушах звенел голос Сэма, такой красивый и по-детски звонкий. Мне хотелось записать его себе на память до того, как он исчезнет навсегда.

Если бы Сэм повернулся ко мне лицом, я увидела бы кровоподтек у него под глазом и небольшой порез над бровью. Незначительные, быстро заживающие травмы. Папа называл их поверхностными. Я впервые в жизни увидела раны на теле Сэма. Я изо всех сил пыталась припомнить подобные инциденты в прошлом, но мне это не удавалось. Я дважды ломала руку. И я бесчисленное количество раз набивала синяки и шишки. Такова была участь любителей верховой езды. Но Сэм не любил риск. Это было не в его духе.

Он повернул голову, как будто что-то услышал. Наверное, так и было. Скорее всего, в кустах зашуршало какое-нибудь животное. Я увидела его профиль, освещенный мягким лунным светом. У нас обоих был отцовский нос – весьма заметный, но красивой формы. Я подумала, что он почувствовал, что я за ним наблюдаю. Я прижала ладонь к стеклу.

– Сэм, – прошептала я.

Он смотрел на то, что держал в руках. Я поняла, что он держит бельчонка, и это доказывало, что я причинила ему сильную боль. У него ушла почва из-под ног. Потому что он бессчетное количество раз повторял мне, что нельзя без особой надобности прикасаться к детенышам животных. Он объяснял, что, если я стану это делать, зверек привыкнет к запаху человека и в дальнейшем не будет бояться людей. А страх перед человеком является необходимым условием выживания зверей в дикой природе.

– Теа! – окликнула меня Сисси. – Ты меня слушаешь?

Я покосилась в ее сторону. Она не знала, насколько темны глубины моего сердца. Я была уверена, что Сэм думает обо мне так же часто, как и я о нем, а это значит постоянно. Он не думал обо мне разве что в то время, пока спал. И эти тяжелые мысли угрожали вытеснить все остальное, как вытесняет воду брошенный в нее предмет. Но он не мог представить, какова моя жизнь здесь. И я не знала, плохо это или хорошо.

Вскоре мы подошли к конюшне, и здесь наши пути разошлись. Я глубоко вдохнула аромат конюшни, который везде был одинаковым: запах сена и навоза. Конюх (тот самый симпатичный парень, о котором в первый вечер говорила Эва) подвел меня к Наари – небольшой чубарой лошадке с розовой мордой.

– Спасибо, – кивнула я груму, – я сама ее взнуздаю.

Я пощелкала языком, и Наари подняла голову от кормушки. Ее белая шкура была усеяна тысячами коричневых пятнышек, из-за которых некоторые называли таких лошадей «искусанные блохами». Какое уродливое выражение для такой изумительной масти! Я старалась сохранять спокойствие, изо всех сил боролась с охватившим меня волнением. Я не хотела чрезмерно привязываться к Наари, потому что знала: когда я уеду из лагеря, мне придется оставить ее здесь.

Взнуздав ее, я встала в один ряд с другими девочками из моей группы. Лошади стояли так близко, что Наари почти касалась мордой рыжеватого хвоста стоящей впереди гнедой кобылы. Леона стояла первой, являясь фактическим лидером нашей группы. Ее конь был гигантским, как и его хозяйка. Это был гнедой красавец в белых чулках и с белой звездочкой на лбу. Его я тоже видела на фотографии.

Сисси была в средней группе. Я заметила ее в соседнем манеже верхом на тощей аппалузе. Во время прыжков короткие каштановые волосы хлестали ее по щекам и закрывали глаза. В продвинутом классе, в который меня определили, было около двадцати девочек, в том числе Гейтс, Леона и девочка по имени Джетти, сидевшая в столовой за одним со мной столом. Продвинутый класс был самым малочисленным, и входившие в него обладали важной привилегией – они ни с кем не делили свою лошадь. Все остальные лошади находились в общем пользовании.

Сисси была самой слабой наездницей в своей группе. Я поняла, что мне будет легче с ней дружить благодаря моему существенному превосходству в верховой езде.

Я наблюдала за мистером Альбрехтом, который негромко, но отрывисто раздавал своим ученицам указания. Он мне нравился. С годами мама все меньше и меньше вмешивалась в мои занятия верховой ездой. И хотя она до сих пор изредка давала мне советы, в основном я всему училась сама. Мистер Альбрехт прошел подготовку в Германии и даже выиграл бронзовую медаль в личном зачете на Олимпийских играх в Бельгии в 1920 году, а также командное серебро. Он уже успел подправить мою посадку и подсказал, как лучше и очень эффектно опускаться в седло. Все лошади в Йонахлосси были чистокровными, а порядок расположения препятствий в манежах разрабатывал специалист из Германии, друг мистера Альбрехта. Конюшни были едва ли не уютнее наших домиков. Коридоры были вымощены кирпичом, а каждое стойло имело два окна, и оба они на зиму закрывались тяжелыми, надежными ставнями. Несмотря на все усилия миссис Холмс, остальные наши занятия по сути были второстепенными по сравнению с верховой ездой. Это стало мне ясно уже в первый день, когда для определения уровня моего мастерства меня освободили от утренних уроков.