Очень женская проза - Виктория Беляева Страница 14

Мне было почти пятнадцать, когда перед самым Новым годом я попала в больницу. Неудачно упала, на голени вместо синяка образовалась подозрительная шишечка, которая болела нещадно и все увеличивалась. Школьная медсестра посоветовала приложить холод, «скорая помощь», вызванная через несколько часов, посоветовала чем-нибудь погреть. К тому моменту когда решились вызвать вторую «неотложку», шишка выросла, как вторая коленка. Врач начал было разговор о домашних средствах в виде уринотерапии (применять наружно), но мама распорядилась от греха подальше свезти меня в приемный покой – день предпраздничный, поликлиники не работают.

Мама умеет настоять на своем. Поэтому нет ничего удивительного в том, что меня увезли в больницу, где немедленно и зарезали. То есть разрезали мою вторую коленку на правой ноге, предварительно объяснив, что еще бы немножко послушали этих коновалов со «скорой» – и все. Что именно «все», мы уточнять не стали.

И вот в ночь на 31 декабря я лежала в коридоре экстренной хирургии (в палатах не было мест), чумная от новокаина, и рыдала. Мне было жаль себя, свои неполные пятнадцать, свой Новый год, который впервые предполагалось провести в собственной компании, и всю свою загубленную жизнь.

Мне представлялся шрам на ноге – не менее десяти сантиметров, – возможные осложнения, ампутация, инвалидное кресло и одинокая старость в каком-нибудь приюте. И когда я представила, как по утрам к окнам приюта будут слетаться голуби и ворковать, а я, жертва врачебной ошибки, буду тянуть к ним свои иссохшие старческие руки, – тут я уже заревела в полный голос.

Заспанная медсестра выглянула из какой-то двери и предложила баралгинчику внутримышечно. Баралгинчик не мог спасти от чудовищных видений, и я отказалась. Сестричка посоветовала мне не драть горло зазря и не будить тех, кому действительно тяжело.

Я притихла и скулила уже под одеялом, поэтому не услышала, что кто-то ко мне подошел, и вздрогнула, когда чужая рука коснулась моего затылка.

В конце коридора горела единственная лампочка, коридор был длинным, а возле меня стоял некий молодой человек и глядел внимательно, как я плачу.

– Новенькая? – спросил он вполголоса. – Ты с чем?

– С ногой, – ответила я недоверчиво.

– Ну, это не страшно. Без ноги было бы хуже, – успокоил он меня. – Ты чего ревешь-то? Больно?

Мне было не больно, мне было страшно, но я все равно кивнула. Судя по тому, что я могла разглядеть в сумраке коридора, он был молод, у него были слишком длинные волосы, патлавшиеся по плечам, и правая рука была забинтована до состояния боксерской перчатки.

– Сестру позвать?

Я отказалась от сестры. Он присел на мою кровать и спросил:

– А ты знаешь, откуда у человека вот тут ямочка? – Он показал между губами и носом. – Это, когда ты еще не родилась, к тебе пришел ангел. Он подарил тебе очень важную тайну и сделал вот так: тс-с-с! Никому не рассказывай!

– А что это за тайна? – спросила я, ощупывая искомую ямочку.

– Это твоя душа, – сказал утешитель. – Меня зовут Володя. А тебя?

Я назвалась, он посоветовал поспать до утра и ушел.

Утром кто-то бегал мимо моей постели на громадных каблуках – это была дежурная сестра, по поводу Нового года нарядившаяся в новые туфли и огрызок елочной мишуры поверх белого колпачка. Я ее видела сквозь сон, в котором бегали туда-сюда дрессированные пони. Потом мне под мышку ткнули ледяной градусник, и я окончательно проснулась. Три вещи – 31 декабря, мерзкая боль в ноге и голубые больничные стены – сфокусировались в единой точке, и новый день начался новыми слезами.

Больные уже вовсю разгуливали по коридору, волоча руки и ноги, спеленатые бинтами, бережно неся послеоперационные животы. У меня не было халата, не было даже ночной рубашки, и встать на глазах у восхищенной публики из-под одеяла я не могла. Женщина в белом, стуча каблуками, пронеслась мимо, остановилась, глянула на меня:

– Он тебе сейчас все принесет, не переживай!

– Кто – он?

– Знакомый твой из двенадцатой палаты. С утра пристал к сестре-хозяйке, чтоб халат тебе выдала.

Я вспомнила ночного ангела и его тайну. Он тотчас и явился, неся в левой руке белую ширму и через правую, забинтованную, перекинув что-то зеленое и байковое.

– Доброе утро!

Он аккуратно расставил ширму и заметил одному из больных, что рассматривать тут особо нечего. С горем пополам я оделась. Потом он принес мне завтрак, который я есть не стала, и тросточку, с которой я отправилась позвонить. Мама всплакнула в трубку, что врач не разрешает забрать меня домой даже на новогоднюю ночь, что халат и все необходимое она принесет через час, что говорят, как встретишь Новый год, так его и проведешь, не дай Бог, конечно…

Я доковыляла до своей койки в полной уверенности, что ничего хорошего в этой жизни меня не ждет. Я рыдала до перевязки, потом орала на перевязке, когда медсестра подло дернула присохший бинт и долго потом ковырялась в бедной моей ноге. Очевидно, о моем поведении доложили кому следует, потому что пришел молодой усатый доктор, хорошенько меня рассмотрел и сказал, что концерты не помогут, из больницы уехать мне не разрешат и я вполне в силах сообщить своей мамочке, чтобы она не названивала во все инстанции с требованием отпустить меня домой.

Володя два раза приходил молча посидеть рядом. В третий раз он сказал, что вообще-то Новых годов в моей жизни будет сколько угодно, что ничего страшного нет. Ну что он в этом понимал, тот Володя!

Приходил и доктор. Спросил весело: «Все ревешь? Надо же, сколько лишней жидкости в организме!» На второй раз, пробегая мимо, удивился, откуда в организме столько лишних сил для страданий. На третий раз уже поморщился. Часов в восемь вечера, когда я слушала молчание Володи и все еще разливалась слезами, доктор крикнул из другого конца коридора: «Нина, отправляй эту царевну несмеяну, за ней приехали! И чтоб завтра, – это он сказал уже мне, – завтра к шести часам на этом самом месте – как штык! Ну надо же! – всплеснул он руками. – Выревела-таки!» Оказывается, к вечеру он сам позвонил нам домой и потребовал, чтобы мама моментально забрала свою истеричку.