Серебряная луна - Элли Крамер Страница 14

Звезды несутся навстречу летящим веткам.

Темно. Душно.

Огни пролетают мимо. Желтые, сонные, сытые. Чужие.

За этими огнями прячутся люди. Обычные люди, ведущие обычную жизнь. В этой жизни нет места тому, кто мечется среди летящих в лицо веток и никак не может понять, почему звезды проносятся мимо.

Что с тобой?

Где ты?

Куда тебя несет?

Почему в твоей крови бушует черное иссушающее пламя? Почему тьма не пугает тебя, а влечет?

Потому что я позволил себе расслабиться.

Пропустить удар. Представил на миг, что тоже имею право на желтые, сытые, сонные огни, размеренную жизнь, улыбки, степенное раскланивание с соседями по утрам… Потому что решил, что вот так, за здорово живешь, возьму и получу весь мир в наследство.

И карие глаза будут сиять для меня одного.

И только я один буду наслаждаться звоном льдинок в бокале золотого шампанского, ловить твой смех, пить его, как то самое шампанское, и хмелеть от него.

Я позволил себе мечтать. Надеяться. Хотеть.

Любить…

Любить? А что это такое?

Разве может любить человек, у которого вместо сердца обугленная головешка, а вместо мозгов – месиво из снотворного и ночных кошмаров.

Разве ты знаешь, что такое любовь?

Ты посвятил жизнь практически археологии.

Копаться в грязи и выуживать из нее крохи, осколки, ошметки чужой жизни.

Вылез из грязи и пошел на свет карих глаз.

Забыл, кто ты есть на самом деле.

Расплачивайся теперь. Уходи, да побыстрее.

Присохший бинт надо отдирать быстро, чтобы не болело.

Пошел прочь! И не смей больше думать о ней. Она – не для тебя.

Билл Уиллингтон шел стремительно, почти бежал. Нога – о диво! – почти не болела, во всяком случае, не мешала отмахивать метры за метрами, ломиться сквозь некошеную траву, через кусты, вглубь старой рощи, где уж и тропок никаких нет.

Он не понимал, что с ним. Никогда раньше такого не испытывал. Хотя… Тогда, миллион лет назад, глядя в глаза той женщины он тоже был в отчаянии.

Сегодня у отчаяния был совсем другой вкус.

Он наломал букет не в саду, отошел подальше, а потом еще и спрятал его, чтобы дед не увидал. Нарочито небрежно попрощался, медленно спустился по тропинке с холма, потом воровато оглянулся, свернул, дал крюка и снова поднялся на холм, нашел припрятанный букет и отправился к Мэри.

Он был смущен и счастлив. У него было легко на душе, впервые за долгое, чертовски долгое время.

Он придет к Мэри, вручит ей букет, и она засмеется, склонив голову на плечо, поправит темные локоны небрежным, естественным жестом, а потом сделает ему очередной массаж ноги, и он будет полчаса умирать от счастья, чувствуя прикосновение ее прохладных, сильных и нежных пальчиков к своей коже.

Он не оскорбит ее ни взглядом, ни жестом.

Не даст догадаться, что все в нем встает на дыбы, вопит и умоляет о близости – нет, какое там! – просто о возможности побыть рядом.

Вдохнуть аромат темных волос. Утонуть в шоколадном взгляде. Улыбнуться в ответ на звонкий смех. И поверить, что они друзья. И что это, возможно, когда-нибудь, еще через миллион лет превратится в нечто большее.

Нечто большее…

Билл попал в большой город юнцом, но юнцом довольно стреляным. Жизнь в Грин-Вэлли только с виду была сонной и благостной, страсти бурлили и здесь, а уж таким, как Билл, испокон веков везде приходилось несладко.

Его мать, Джилл Уиллингтон, была единственной дочерью Харли Уиллингтона. Рано овдовев, упрямый браконьер сам воспитывал дочь, не желая признавать тот очевидный факт, что девочки несколько отличаются от мальчиков, и не только физически. Единственные женщины, которым он позволял изредка давать себе советы, были Гортензия Вейл и Аманда Райан.

Они все трое были ровесниками, а с Амандой у него в юности даже был роман.

В результате вполне спартанского и чисто мужского воспитания Джилл выросла девушкой умной, не правдоподобно честной и искренней, привыкшей жить исключительно по велению сердца. Отца Билла она повстречала во время учебы в колледже, влюбилась в него так же, как и все в этой жизни делала – без оглядки и без сомнений. Через три месяца бурного студенческого романа наступили каникулы, влюбленные расстались, как они думали, на пару недель, и уже дома, в Грин-Вэлли, Джилл поняла, что беременна.

Нет, она и в мыслях не допускала, что ее возлюбленный будет не рад известию. Она нетерпеливо дожидалась, конца каникул, но по возвращении в студенческий кампус выяснила, что отец ее ребенка забрал документы и уехал неведомо куда. В своей комнате она нашла письмо от него. Он обещал, что никогда не забудет ее, и желал ей счастья.

Джилл собрала вещи и вернулась домой. В тот же день рассказала все отцу, не распаковывая на всякий случай сумку. Харли насупился, помолчал некоторое время, гоняя крупные желваки на скулах, а потом поднял голову и посмотрел на свою юную взрослую дочь. Джилл встретила его взгляд бестрепетно и смело. Она очень любила папу и была готова принять любое его решение.

Харли фыркнул и изрек:

– Что ж, надеюсь, на этот раз будет парень!

Завтра сходи к Горти, она спец по всяким женским штучкам. И не смей реветь!

– Я и не собиралась, па.

– Это я на всякий случай. Вдруг соберешься.

Джилл?

– Да, па?

– Опять же на всякий случай. Если твой этот самый появится – ну вдруг! – мне оторвать ему голову?

Она улыбнулась.

– Зависит от того, как ты собираешься относиться к его сыну и своему внуку.

– Понятно. Значит, обнять и поблагодарить.

Ну и чудненько. Ты точно не будешь реветь?

Юная взрослая дочь обняла отца за могучую шею.

– Па, я его любила. И люблю до сих пор. Он дал мне самое ценное, что мужчина может дать женщине. Я ни разу с ним не ссорилась и рассталась без слез, в любви, не в ненависти. Из-за чего же мне реветь?

Харли кивнул и поцеловал дочь. Больше они к этому разговору не возвращались.

Джилл не зря была дочерью старого Уиллингтона. Ни одна из деревенских сплетниц не посмела и рта раскрыть за все время ее беременности. Джилл умела так посмотреть своими громадными серыми глазищами, что разговоры увядали сами собой. Гортензия Вейл и Аманда Райан обеспечивали тылы.