Зов морской раковины - Зое Дженни Страница 14

Ничего предпринимать я не собираюсь; просто я рада, что есть о чем подумать, пока я не вышла из автобуса и меня не заглотил город, в котором нужно концентрироваться, чтобы перейти через дорогу и не попасть под машину, чтобы уворачиваться от людей, которые несутся навстречу, или же сторониться маленьких детей, которые путаются под ногами, бесконтрольно двигаясь в неопределенных направлениях, создавая заторы и пробки в потоке пешеходов, как и старики, которые ковыляют перед тобой, преграждая дорогу своими скрюченными спинами. Везде наставлены красно-белые строительные заграждения. Огромные катки утрамбовывают еще свежий дымящийся асфальт, а в это же время на другой улице железные ковши экскаваторов сдирают старый асфальт. Строительный шум поглощает сигналы машин и крики матерей, которые, вытянув руки, будто оборванные поводки, носятся за своими детьми. Толпы людей выплескиваются из магазинов на улицы и бьют по ногам своими сумками, набитыми жесткими и колкими предметами. В полуденном свете городские улицы напоминают вены, которые вот-вот лопнут, а люди и машины потоками льются по ним, как в наводнение. День сегодня жаркий, солнце спряталось за толстым серым небом. А город внизу, как умирающий зверь, тяжело дышит, источая запах разложения. Капли пота, скатывающиеся из подмышек, неприятно щиплют, и я клянусь, что выплесну всю свою злость на первого, кто попадется мне под руку, двину ему локтем, чисто случайно. Темнеет в глазах, и я прислоняюсь к витрине мясного магазина. В зеленой обертке лежат уже ободранные кролики – лапки к голове, как будто спят. Прозрачная, туго натянутая кожа пронизана тонкими венами, фиолетовыми разветвлениями, перекрестками, развязками. Я вижу вереницу улиц на мертвом теле, улыбаюсь про себя и представляюсь сама себе злой и жестокой, когда сравниваю город с этим дохлым кроликом.

«Отойдите от витрины! – кричит мне женщина, высунув голову из дверей магазина. – К витринам не прислоняться!» Улица проходит мимо магазинов дешевых украшений и строящихся домов. Дети сгрудились над строительной ямой и зло шипят друг на друга. Улица впадает в площадь с конной статуей посередине. Около Реа, вытянув шеи, полукругом толпятся люди – она играет на виолончели так тихо, что ее едва слышно. Осветленные волосы высоко уложены, пряди падают со лба на стекла солнечных очков, и я спрашиваю себя, по какой такой идиотской причине люди постоянно носят солнечные очки, даже когда нет солнца. Я выжидаю, пока все отойдут, и остаюсь перед Реа одна. Она вскакивает со складного стульчика, забирает деньги из футляра, и я, подойдя к ней на несколько шагов, как можно более дружелюбно, но все же не в силах скрыть раздражение произношу:

– Если не светит солнце, может, стоит перейти на синее стекло?

– Нет, очки с оранжевым более ноские, – говорит она, склонившись над футляром и не глядя в мою сторону.

Она щелкает замками и снимает очки.

– Не так-то легко привыкнуть к тому, что всё вокруг в оранжевом свете. Эти очки у меня две недели.

Она смотрит на них как на очень ценный предмет.

– Мы уже однажды виделись. В парикмахерской. Мы сидели рядом, – говорит она и косится на меня.

Мне становится неприятно, ведь я-то за ней наблюдала в полной уверенности, что она не видит меня из-под своей сушилки. Она снова надевает очки и поднимает футляр. И испытующе смотрит на меня:

– Хочу где-нибудь перекусить. Можешь составить мне компанию. У тебя такой вид, будто еще немного – и ты хлопнешься в обморок.

Мы идем рядом не разговаривая; так странно, мы, два совершенно чужих человека, идем рядом по улице, как будто это нечто само собой разумеющееся. Волосы Реа не колышутся во время ходьбы, и мне хочется положить ей на голову руку, чтобы проверить, действительно ли волосы такие жесткие. Она направляется к ресторану недалеко от вокзала. Мы входим в безлюдный зал со столиками, накрытыми белой скатертью. Перед нами на столе сложенные матерчатые салфетки, напоминающие крылья птиц, готовых взлететь. Мы с Реа – единственные посетители. За сверкающей стойкой бара из хромированной стали стоят три официанта, они смотрят на нас выжидающе, но тем не менее лишь спустя пару минут один из них выходит из-за стойки, чтобы принять заказ.

– Ты приезжая? – спрашивает меня Реа. насмешливо выпячивая губы.

У меня такое впечатление, что я ее откуда-то знаю. Я рассказываю, что прошлым летом, после окончания школы, приехала сюда к маме, она здесь вышла замуж. А потом в аварии погиб ее муж, мама заболела, и я была вынуждена остаться, пока ей не станет лучше.

– Что она сейчас делает?

– Сидит дома, – вру я. – Она все время дома. После аварии у нее непреодолимый страх перед улицами, машинами и скоплениями людей. Она целыми днями сидит в саду и разговаривает с лилиями.

Я рассказываю и о том, что после аварии Люси превратила ателье Алоиса в комнату из цветочной пыльцы; как она заперлась там и как я вытаскивала ее оттуда.

– Сейчас ей лучше?

– Да-да, гораздо лучше. Я рада, что скоро опять смогу уехать отсюда. Такой уродливый город, – говорю я, хотя живу не здесь, а в деревне на холме.

– Везде, – отвечает она и делает уничижительное движение рукой.

– Что?

– Везде, везде уродство.

Реа говорит быстро, будто шипит, и в основном обрывками фраз.

– Ты учишься в консерватории? – я указываю взглядом на виолончель.

Официант приносит нам рыбный суп; Реа разворачивает салфетку, затыкает ее себе за воротник, наклоняется, отчего кончик матерчатого крыла полощется в супе, и произносит тихо, будто открывает тайну:

– Нет. На виолончели я играю, потому что предки настояли. Я вообще ничего не делаю. Они сказали, что если уж я не учусь и не работаю, то чтобы хотя бы играла на виолончели. Конечно, не на улице. Можешь себе представить, какой был скандал, когда они об этом узнали.

Она делает глубокий вдох, будто для того, чтобы набрать побольше сил, необходимых для беседы.

– Но сейчас у них другие заботы. Все равно это смешно, тем более как подумаешь, что я унаследую миллионы. Землю, акции, недвижимость – в общем, всё.

Матерчатый кончик, пропитавшись розовой жидкостью, выскакивает из супа, когда Реа откидывается на спинку стула. Она криво ухмыляется, и теперь я понимаю, что она напоминает мне какой-то вредный персонаж из мультфильма.

Было время, когда ночь тянулась бесконечно. В те несчетные часы, когда я лежала без сна, день не существовал для меня даже как воспоминание. Темнота была всегда. Сейчас я засыпаю, потому что уверена в том, что, когда открою глаза, уже будет утро. Но теперь дневной свет не вызывает у меня ощущения, что я спасена. Напротив, именно свет меня и мучает. Когда я ехала в автобусе из города домой, я поймала себя на том, что все время щурюсь. Солнца уже не было, но на всем лежал свет как от прожекторов. И воздух тоже изменился. Он давил на город. Я дышала ртом, нос был забит, в автобусе я высморкала в платок темную слизь. Дневной свет становится все более резким, из-за этого в уголках глаз собралась жидкость, и я все время тру глаза. И другие тоже трут, так, между делом, и столь же привычно, как будто отгоняют назойливую муху или почесывают голову. Люди вокруг выглядят одинаково устало и подавленно, у всех красные опухшие глаза.