Цепи судьбы - Маурин Ли Страница 14

— Кантри и вестерн, сынок, — выручил его отец. Он обернулся ко мне и негодующе воскликнул: — Ее любимая певица Конни Фрэнсис!

— О господи! — понимающе вздохнула я. — Неужели кто-то может предпочитать кантри и вестерн рок-н-роллу?

— Я тоже не перестаю удивляться, — кивнул Роб.

— А какую музыку любит твоя мама, Гари? — обернулась я к мальчику.

— Моя мама умерла, мисс, — просто сказал он. — Она утонула в Испании.

Я прижала ладони к пылающим щекам. Мне страшно захотелось, чтобы пол под моими ногами разверзся и поглотил меня.

— Прости. Я понятия не имела… То есть я хочу сказать, я думала, что женщина, которая приводит Гари в школу, это его мама.

— Нет, это Бесс, моя сестра. Ага, а вот и ваш кофе. — Роб взял чашку с подноса официантки и поставил ее передо мной. Я сделала глоток и обожгла язык. — Ничего страшного, — успокоил он меня. — Откуда вы могли знать? Это случилось три года назад. Мы с Гари совершенно свободно говорим об этом.

— У нее были зеленые глаза, — сказал Гари. — Совсем как у меня.

— Правда? — потрясенно выдавила я.

— И каштановые волосы. Они были волнистые, как у меня, только мои волосы не каштановые. У меня волосы такого же цвета, как у папы.

— Судя по твоему рассказу, она была очень хорошенькая.

— Она была страшно красивая. У нас дома есть ее фотографии, правда, папа?

— Да, Гари. — Роб взъерошил белокурые вихры сына. Они обменялись взглядом, который, казалось, говорил: «Это наша общая беда». Между ними существовала связь, которую не часто можно встретить между отцом и сыном.

— Мне пора. — Я допила свой кофе. Он все еще был очень горячим и опять обжег мой язык. До этого сообщения я хотела предложить Робу Финнегану вернуться с ними в магазин и обменять купленную одежду. Он мне очень понравился. Я позволила ему понравиться мне. Мне приятно было обнаружить, что у нас одинаковые музыкальные пристрастия и что мы оба были на самом первом концерте «Битлов». Но все это только потому, что я была уверена, что он женат, а значит, недоступен. Я всегда держалась как можно дальше от одиноких привлекательных мужчин, потому что боялась влюбиться в одного из них, что в свою очередь могло повлечь за собой замужество, а это было очень опасно.

Или нет?

Я уже не знала. Я ничего не знала.

— Звонила Кэти Бернс, — сообщил мне Чарльз, когда я вернулась домой. — Я пригласил ее сегодня с нами в ресторан. Надеюсь, ты не возражаешь. Или тебе будет неловко есть за одним столиком с директором школы, в которой ты работаешь?

— Ничуть, — заверила я его.

— Марион не слишком этому рада. Она думает, что Кэти будет все время говорить о твоей матери и станет называть меня Чарли. — Он улыбнулся. — Сейчас меня уже почти никто не называет Чарли.

Я согласилась, что мисс Бернс почти наверняка захочет поговорить о моей матери.

— Она сгорает от нетерпения узнать, где находится ее подруга.

— А кто не сгорает? — сухо заметил Чарльз. — Но я полагаю, Эми появится, когда сама этого захочет. Пойду приму ванну. Я только что впервые в этом году подстриг лужайку, и у меня нет сил. Марион ушла делать прическу, вернется где-то через полчаса. — Марион ходила делать прическу каждую субботу, без пропусков.

Чарльз поднялся наверх, а я направилась в сад, чтобы взглянуть на лужайку. Она была невероятно зеленой и источала чудесный запах свежескошенной травы. Я с наслаждением сделала глубокий вдох. Мысль о том, что скоро все расцветет и заблагоухает, ободрила меня. Сад был создан в основном усилиями Чарльза. Густая живая изгородь и шарики кустов были выращены из черенков, а цветы — из семян. Сад был гордостью и радостью Чарльза.

Дом дядя приобрел в тысяча девятьсот тридцать девятом году. Тогда это было большой редкостью среди представителей рабочего класса. Здание было сложено из красного кирпича, в нем было три спальни, две гостиные, столовая и гараж, который достроили позднее.

Чарльз говорил, что дом достался ему на удивление дешево, «он обошелся мне меньше, чем в четырехзначную сумму», — любил хвастаться дядя. Теперь дом стоил пять или шесть тысяч фунтов. Чарльз и Марион часто просматривали объявления о продаже домов в «Ливерпуль эко», чтобы быть в курсе цен, хотя не имели ни малейшего намерения переезжать. Они даже ездили взглянуть на кое-какие дома. Это было для них чем-то вроде хобби. Мебель они сразу купили дорогую, из натурального дерева, на всю жизнь. Как бы ни менялась мода, они больше никогда ничего не купят.

Марион вернулась домой с угольно-черными аккуратно уложенными волосами. Она попросила показать одежду, которую я купила. Марион всегда демонстративно восхищалась покроем, щупала ткань, отмечала, что именно эта вещь (или что-то иное) отличается очень высоким качеством. Я не могла понять, ее это и в самом деле интересует или она просто делает то, что, по ее мнению, должны делать матери. Мою тетю не интересовали ни драгоценности, ни одежда. Ее украшениями были обручальное кольцо и крохотные жемчужные сережки, свадебный подарок Чарльза, которые она никогда не снимала. У Марион было два элегантных костюма и несколько простых платьев, юбок и блузок, все в темных тонах. Она ни разу в жизни не надевала брюки и наотрез отказывалась купить Чарльзу джинсы. «Я ведь не за ковбоя выходила, не правда ли?» — говорила она.

Мы заказали столик в «Одиноком колоколе», пабе в Формби, неподалеку от дюн [4]. Хотя мы приехали раньше условленного времени, Кэтрин Бернс уже ожидала нас в ресторане на втором этаже. Она была одета в темно-синий, почти черный, бархатный брючный костюм с белой кружевной блузкой. Сегодня она решила немного подкраситься и выглядела очень эффектно, к тому же значительно моложе, чем обычно.

— О боже! — простонала Марион. — Она курит. Ты же знаешь, что я не выношу сигаретного дыма, Чарльз.

— Я не виноват, что она курит, — прошептал мой дядя.

— Тебе не следовало ее приглашать.

— Я совершенно забыл, что она курит.

К счастью, заметив нас, мисс Бернс тут же затушила сигарету. Она поднялась и поцеловала Марион, а затем Чарльза.

— Иди сюда, Маргарита, — она чмокнула меня в щеку. — Ты дочь моей самой лучшей подруги, — взволнованно произнесла мисс Бернс. От нее пахло алкоголем.

— Не много толку от лучшей подруги, которая провела двадцать лет в тюрьме, — усевшись на стул, заметила Марион. Иногда ее прямота ставила людей в очень неловкое положение. — Но еще хуже, когда подруга из этой тюрьмы освобождается и совершенно исчезает из поля зрения. То есть я хочу сказать, — фыркнула моя тетя, — хорошая у тебя подруга!

— Дружба, как и благородство, может простить очень многое, — ответила мисс Бернс. Резкость Марион ее, похоже, не задела, а лишь позабавила.