Клуб первых жен - Оливия Голдсмит Страница 14

На следующее утро Элиз почувствовала ужасную колющую боль в левом виске, как раз около глаза. Она не отдавала себе отчета, как прошла эта ночь. У нее было какое-то странное состояние – она не помнила, как долго не могла уснуть, сколько проспала, и не представляла, который сейчас час. Ей казалось, что она потеряла ощущение времени. Иногда, просыпаясь, она отчетливо помнила свои сны, но, где она была вчера вечером, не могла сказать. Бывали дни, когда она просыпалась с мыслью о том, что-то, что ей приснилось, произошло на самом деле. Случалось и так, что, просыпаясь, она не знала, где находится. Тогда она лежала очень тихо, охваченная ужасом, не решаясь пошевелиться или зашуметь, едва дыша, до тех пор, пока очертания окон не выплывали из тьмы и комната не становилась знакомой. В городе было не так плохо, но это место было неприятное. Здесь было гринвичское время, и эта необычность пугала ее.

Да, сейчас она знает, где она. Но вот как она сюда попала, она не помнила, и где была – тоже. Что же было, что было, что было? Ах, да. Похороны. Да, конечно, хоронили Синтию Гриффин. О Боже! Голову пронзила такая сильная боль, что на глазах выступили слезы. Слеза медленно-медленно покатилась вниз. Хотелось ее вытереть, но она знала, какую боль ей доставляет даже малейшее движение. Игла, пронзающая голову, была безжалостна. Она дышала неглубоко, осторожно, боясь менять опасную позу. Через некоторое время вплывет Чесси и поможет ей начать день.

И вдруг она все вспомнила. «Бемельманз». У Элиз вздрогнули плечи, и от этого движения голову пронзила боль. Она застонала и от боли, и от стыда, нахлынувшего на нее при этом воспоминании. О Боже!

Ее не раз узнавали и говорили комплименты эти ничтожные околокиношные репортеришки. И она всегда была любезной. Любезной, но недосягаемой, так учила ее мать. Она улыбалась, благодарила их, но никогда не давала автографов и не разрешала фотографировать. И так было до вчерашнего дня. Она вновь застонала. О Боже, о Боже! Теперь воспоминания стали яснее.

Высокий, худой, одетый в джинсы и твидовый пиджак, одежду, которую сейчас предпочитают молодые люди, точно так же, как Жерар и его друзья в начале шестидесятых годов носили исключительно черные свитера. О чем они говорили? О ее фильмах, удачных фильмах. Да, он разбирался в этом. Говорили о Трюффо, о Годаре. Ей запомнились его руки. Крупные, с длинными пальцами. Молодые, сильные руки. Когда она выпила вторую или третью рюмку «Курвуазье», он начал прощаться.

– Спасибо, – сказал он. – Я больше не буду занимать ваше время. Я всегда восхищался вами, но теперь я вас обожаю. – Это были слова из фильма «Прогулка в темноте», сказанные Пьером при прощании.

И тут она потеряла самообладание. При всех. Она громко расплакалась. О Боже! При Морисе. При его помощнике. Она была жалкой, ее поведение было постыдным.

– Пожалуйста, не оставляйте меня, я не хочу, чтобы они видели меня в таком состоянии.

Что же было потом? Они прошли через холл к скамейке в вестибюле. Потом пошли наверх. Потом… О Боже! Ей было плохо, и он ей помог. А потом?

Теперь все, что произошло в номере 705, оглушило ее, как сильный удар. К ней вернулись все образы и чувства. Его рука обнимала ее грудь, его мягкая щека прижималась к ее щеке, он наблюдал за всеми ее движениями. И это был незнакомый ей человек, намного моложе ее, почти мальчик.

Как она могла допустить такое? Наверное, это случилось из-за «Курвуазье», выпитого на пустой желудок. Она вспомнила, что молодой человек предложил отвезти ее домой, но мысль о том, что она в таком состоянии может встретить там Билла, ужаснула и унизила ее. Нет, она поедет в Гринвич. Затем мучительная поездка через вечерний город, домой, к Чесси.

Это было невыносимо. Что, если Билл… но это было немыслимо. Теперь головная боль стада адской. Ее глаз все время слезился. Если бы только выпить чего-нибудь. Эта мысль – пить в девять часов утра – привела ее в ужас. Она молила Бога, чтобы Чесси скорее пришла.

Что же ей делать? Поговорить с дядей Бобом? Но он в ней разочаруется. Разве она может сказать ему, что стала алкоголичкой? Обратиться в клинику? Она закрыла глаза при этой мысли. Двадцать восемь дней выслушивать их нытье по поводу проблем и трудностей, лгать себе самой, притворяться, что она такая же, как они, что ей скоро станет лучше, что она будет продолжать лечение и перестанет пить. Нет, из этого ничего не получится. Она не как все. Она умнее, красивее, лучше образованна. Когда она родилась, она была самым богатым младенцем в Америке. Теперь она стала пьяницей. Шлюхой.

Вновь, совершенно непроизвольно, она вспомнила чувство, возникшее от прикосновения щеки молодого человека. Слезы, на этот раз настоящие слезы, брызнули у нее из глаз. Ей было так хорошо тогда и так плохо сейчас. Ах, Боже, а не было ли у него камеры? У нее возникло страшно неприятное ощущение, когда до нее дошло, что она даже не знает его имени.

Однажды мать посоветовала ей найти себе такого мужа, который бы не соревновался с ней, а наслаждался ее славой. В свое время ей показалось, что Билл и есть такой человек. Она это сразу поняла, когда познакомилась с ним на одном вечере. Услышав его имя, она подумала, что это, должно быть, один из тех Атчинсонов, которые являются потомками самых первых поселенцев, и в их жилах, по всей вероятности, есть доля индейской крови. Старая семья, старые деньги, хотя их осталось и не так много. При первом знакомстве Билл заметил, что она смотрит на него через всю комнату. Когда он медленно направился к ней, Элиз опустила глаза и притворилась, что чрезвычайно занята разговором с женщиной маленького роста, на которой были очень крупные драгоценности.