Дневник пани Ганки - Тадеуш Доленга-Мостович Страница 13

Во взгляде ее была укоризна. Я прекрасно смекнула, о чем именно она недоговаривает. Хотела дать мне понять, что я бываю там, лишь когда к этому склоняют меня собственные интересы. Пытаться объяснить ей, что все обстоит иначе, – попросту терять время. И как объяснить, что я не тоскую по дому, поскольку, во-первых, у меня есть собственный, а во-вторых, мне у них скучно. Я очень уважаю отца и очень люблю маму. Наверняка мама не отличается блестящим умом, но ведь это еще не повод, чтобы, подобно дяде Альбину, считать ее полной дурой.

Другое дело, что ее интересы не могут увлечь меня. Порой она становится невнимательна, из чего потом рождаются анекдоты про нее. Люди любят насмехаться над остальными, если им дают такую возможность. Ведь даже об отце говорят, что, отвечая на тост во время банкета на своем юбилее, он начал со слов «Высокий Суд…», а ведь непросто представить себе человека более серьезного, чем он. Человека, не только абсолютно избегающего в своем словаре уменьшительных слов, но буквально подавляющего своим достоинством.

Это можно ценить, можно уважать, но выдерживать, без сомнений, непросто. Домашней атмосферы мне было достаточно до времен замужества. И опять же меня охватывает дрожь, что мне пришлось бы вернуться к родным, если вдруг дело Яцека окончилось бы катастрофой.

Сейчас я, пожалуй, не сумела бы жить на их условиях.

Ни в Варшаве, ни в Холдове. В Холдове еще чуть получше, поскольку там сталкиваешься либо с мамой, либо с отцом. Так как или мама выезжает в Виши, или отец – в Карлсбад. Зато приезжают довольно милые соседи. Всегда случается то партия в бридж, то охота – по крайней мере, хоть немного свободы. На Вейской же – все священнодействуют. Данка, например, выросла в той атмосфере и чувствует себя в ней прекрасно. Отчего же я – другая? Не раз я над этим задумывалась.

Я не слишком-то стремлюсь к забавам и развлечениям. Скорее, дело в людях. В ином типе людей. Понимаю, что моя компания, коль уж говорить объективно, куда менее стоящая. Возможно, в своей социальной и культурной среде они дают жизни меньше, но они свободнее, веселее и без котурнов.

Прошлой весной я познакомилась на Ривьере со знаменитым Эдуаром Эррио. Он ведь человек чрезвычайно серьезный, несколько раз был премьером, руководителем парламента, а после каденции президента Лебрена должен будет занять его место. И все же в компании он не говорит о скучных делах и умеет быть весьма забавным. Отчего же у нас такие господа полагают своим святым долгом носиться со своей серьезностью и придавливать ею всех? Лишаются ее, только когда остаются с женщиной, с которой они заигрывают, лицом к лицу. Боже мой, какими же они бывают смешными. Из-за одного лишь контраста. «Я по вас с ума схожу», «Всю жизнь мог бы такие ножки целовать». Хорошо еще, если не говорят: «Солнышко мое» или «Так бы тебя и проглотил». Если же через минуту кто-то зайдет в комнату, такой вот господин откашляется, и вот уже лицо его словно из мрамора вытесано.

Я не единожды чуть от смеха не лопалась, представляя себе отца в такой ситуации. Не знаю, есть ли сейчас у него подружка, но не хочется верить, что он всю свою жизнь оставался преданным маме. Не хочется мне верить именно потому, что мама так часто и с таким чувством говорит об этом. Эти его седая бородка, и роговые очки, и профессиональные движения. Как бы оно выглядело в уютной квартирке какой-нибудь ветреницы! Возможно, мама и права, что он ей не изменяет. Это не значит, что не хотел бы, но ведь человека может нести течение собственных убеждений в сторону, противоположную собственным склонностям.

Естественно, я загляну завтра к родителям. А при оказии наведаюсь также в библиотеку и найду там тот закон. Мне ведь интересно, какое у нас наказание за двоеженство.

Зал начал пустеть. И теперь я заметила дядю Альбина. Он сидел с каким-то юношей не слишком привлекательной внешности за столиком у окна и что-то писал на листке. Я была уверена: это нечто в связи с нашим делом.

И правда, когда мы выходили из зала, бой вручил мне сложенный листок. Сделал это так ловко, что никто, к счастью, не заметил. Притворяясь, будто ищу нечто в сумочке, я прочитала записку. Едва сумела скрыть свои чувства. Дядя Альбин писал:

У меня есть новости. Особой, которая поручила портье телефонировать к тебе домой, была мисс Элизабет Норманн, англичанка, не владеющая ни одним языком, кроме родного. Она прибыла в Варшаву 22 декабря с. г. Туристка. Езжай домой и жди моего звонка.

Я была разочарована. Или портье, информируя дядю, ошибся, или тут произошло какое-то недоразумение. Женщина, которая писала Яцеку, прекрасно знала польский. Это раз. Во-вторых, подписалась она буквой «Б.», в то время как инициалы этой состояли из букв «Э.» и «Н.».

Естественно, я просила, чтобы сразу же меня отвезли домой, хотя сперва согласилась было на приглашение Станислава поехать на кофе к его матери. Приняла я это приглашение только потому, что Станислав горел готовностью к реваншу, поскольку в «Бристоле» за все заплатил Тото. Практичней было бы согласиться на черный кофе, чем рисковать тем, чтобы Станислав, со свойственным ему педантизмом, пригласил нас когда-нибудь на обед.

Дома звонка дяди я ждала недолго. Он подробно рассказал мне обо всем. Не подлежало никакому сомнению, что о том, приехал ли Яцек, спрашивала именно та госпожа Норманн. Портье все вспомнил с большой точностью. По мнению же дяди, вполне вероятным было, что госпожа Норманн не имеет ничего общего с интересующей нас женщиной. Она могла просто-напросто знать Яцека, познакомившись с ним за границей или даже в Варшаве, в одном из посольств.

Но в любом случае этот след не стоило бросать, и дядя обещал, что в течение двадцати четырех часов детально разузнает, кто такая госпожа Норманн и как она выглядит.

Я сказала ему:

– Предчувствие подсказывает мне, что даже если это не она, то как-то с той связана. Дядюшка, ради бога, хорошенько проверьте это. Потому что ведь такая шантажистка может делать вид, будто и по-польски не понимает. Дядя, поверьте моим предчувствиям.

Он засмеялся:

– Как бы то ни было, я приму это во внимание, малышка. То, что я о ней пока знаю, не кажется мне подтверждающим твои предчувствия. Сделаю все…

Разговор наш внезапно оказался прерван. Подсоединилась междугородняя станция и объявила вызов из Парижа.

Значит, Яцек все же и правда поехал в Париж!

После нескольких «алло!», «алло!» я услышала Яцека. Он сперва спросил, как я себя чувствую, потом сказал, что тоскует по мне и все время был очень-очень занят, сообщил, что важные дела задержат его в Париже еще на несколько дней. Пока что казалось, звонок его не отличался от обычных. Но тут он спросил:

– Что там у тебя, Ганечка, ничего нового не произошло?

– Ничего. А что могло бы случиться?

Он на миг заколебался и ответил:

– Ну, тогда все нормально. Не болей, помни обо мне и, как бы то ни было, не думай обо мне дурно.

А вот это было даже слишком странно.