Полюбить Джоконду - Анастасия Соловьева Страница 13

— Не знаю. Придумаем что-нибудь. Шампанского выпьем. На лыжах покатаемся.

— Ладно, — согласилась я. — Когда ехать, сейчас?..

— Ну почему же сейчас? Сейчас — мы к Гришке.

Джип, вырулив из арки моего дома, молнией пролетел по улице, свернул на третье кольцо и скоро выехал на Варшавку. Шоссе было буквально забито автомобилями. Счастливчики пробивались на тротуар и нагло неслись навстречу пешеходам. Но нам не повезло: стиснутые машинами со всех сторон, мы преодолевали дорогу маленькими порциями, между которыми подолгу стояли.

— Сегодня запустили в производство вашу гостиную, — сообщил Аретов. — После праздников будет готова. Там твою парсуну повесим…

— Повесим, — согласилась я, хотя, что за гостиная, не знала ни сном ни духом. — Нам ведь недолго осталось работать…

— Недолго… Закончите портрет после праздников.

Да! После праздников начнутся будни! Объяснения с Карташовым… Сперва он не поверит, что я решила взбунтоваться. Будет уговаривать, может, даже денег предложит. Потом — поймет, пустит в ход свои материалы… Со вчерашнего дня я поняла, что это неизбежно, и исподволь стала приучать себя к таким мыслям… А Аретова я больше никогда не увижу! Украдкой я посмотрела на него: каким дорогим, близким он мне показался вдруг! В конце концов окажется, что лучшие минуты моей жизни прошли в машине, в пробке на Варшавском шоссе. На окраине ада, как я пошутила когда-то.

Тут раздался телефонный звонок.

Я поняла: звонит Гришка. Что-то там у него не клеится, не сходится. Короче, на сегодня сеанс отменен.

— Что будем делать? — поинтересовался Аретов, отключившись.

— А что?

— Такими темпами, — он взглянул на часы, — минут через десять мы доедем до МКАД… Тебя домой отвезти?

Я молчала. Неужели даже на такую скромную радость, как вечер в обществе Аретова, я рассчитывать не могу… И он тоже хорош: домой хочет везти, а обещал — в Альпы!

— Отвези домой.

— Расстроилась?

— Конечно, протаскались без толку целый вечер!

— А знаешь что? На МКАД сейчас тоже, наверное, пробки. Поедем ко мне. Немного отметим праздник… Как ты думаешь?

— Не знаю.

— Значит, поедем.

Все в этом мире имеет конец и начало. Наступил момент — мы пересекли МКАД и через несколько минут были уже в Сашиной квартире. Я привычно прошла в комнату и села в кресло напротив мольберта. За мной вошел Саша. Он остановился у мольберта, собираясь что-то сказать, уже улыбнулся и вдруг замер.

— Что? — прошептала я. — Что с тобой?!

Аретов не ответил, лишь быстро посмотрел на меня прищурившись, как щурился иногда Гришка, когда писал портрет. Я поднялась. Теперь он глядел не отрываясь, точно на диво, которое вдруг явилось ему. Мне стало неловко.

— Саша, — окликнула я его. — Что ты, Саша?

Он все смотрел на меня долгим, каким-то мучительно-вдохновенным взглядом. Никогда я не видела таких глаз. Ни у кого.

Я подошла и тоже взглянула на парсуну. Точнее — на себя.

Из коричнево-золотистого мрака появлялась, скорее являлась женская фигура в глухом черном платье. В нежной узкой руке она несла впереди себя белую грустно склоненную орхидею. Ее лицо лишь только выступало из золотистого сумрака и было печально, точно от цветка наполняясь бледностью и грустью.

Мы еще долго разглядывали портрет. И пока разглядывали… казалось, даже воздух в комнате изменился.

Он увидел! Он сумел передать!.. И тьму, в которой я жила последние годы, но которую тщательно скрывала ото всех. И черное, глухое, почти монашеское платье — мое безграничное одиночество, иллюзией семьи скрытое от посторонних глаз. Смеясь и балагуря, Гриша каким-то чудом почувствовал все это, а теперь, глядя на портрет, ощутил и Аретов. Я догадалась, почему он молчит. Не знает, как говорить со мной после сделанных открытий.

— Саша… — снова позвала я.

— Ты так представляла себе парсуну? — спросил он тихо.

— Я никогда не видела никаких парсун.

— Тогда для чего это все?..

— Так было нужно… не мне. Одним людям. — Я вздохнула. — Долгая это история.

— Не надо. — Неловким движением он привлек меня к себе. — Не надо ничего объяснять…

— Ничего и не объяснишь, — ответила я шепотом, прижимаясь к нему щекой.

— Лиза, — помолчав, произнес он, — в последние дни я все время думал о тебе. Жил от сеанса до сеанса.

— Что ты думал?

— Что ты, должно быть, незнакома с Иннокентием и что тебе не нужен портрет, — быстро ответил он и вдруг прервался… — И что я всегда хотел бы быть рядом с тобой.

— Не говори так, — попросила я.

Мне было тяжело его слушать.

— Почему? Ты… дорожишь семьей?

— У меня нет семьи. Только дочь. Мы с мужем давно чужие.

— Почему же тогда?

— Я не могу распоряжаться своей жизнью — в ней другие хозяева…

Он тихо рассмеялся, провел ладонью по моим волосам:

— Мне кажется, все не так страшно. Ты фантазируешь…

Чуть отстранившись, я посмотрела на него:

— Сам суди — страшно или нет…

И не помня себя стала рассказывать. Первый раз от начала до конца я рассказывала вслух историю своей жизни. Каждый шаг, от Самета до Иннокентия.

— Теперь все кончено! Я не смогу увести твоего Гришку из семьи, даже если бы очень хотела этого.

— Лиза. — Он попытался улыбнуться. — Я так и думал!

— Ты что, не понимаешь?!

— Во-первых, есть такое понятие — срок давности. Это значит, что за давностью лет многие преступления могут быть прощены.

— Да, но не подобные.

— Но послушай… — медленно начал он после паузы, — в чем главная сила Карташова? В компромате?

— В компромате, — согласилась я.

— Но ведь и на него, пожалуй, найдется компромат…

Я вспомнила о некоторых поручениях, выполненных по заданию Карташова.

— Мне многое известно. Но как это докажешь?

— А как ты думаешь, зачем ему понадобился Гришка?

— Гришка? Ну, не знаю… А потом, Гришка нужен не Карташову, а тому старику — Иннокентию.

— Зачем?

— Откуда мне знать?

— Но ты понимаешь, что вокруг Гришки затевается что-то нехорошее, темное?

— Конечно. Недаром устроили все это представление с портретом.

— Значит, «Обелиск» — преступная организация. А Карташов — следователь прокуратуры, работает на преступников. Почему?

— Самое простое объяснение — деньги. Но дело, конечно, не в одних деньгах…