Анна Австрийская. Первая любовь королевы - Шарль Далляр Страница 13

— Ваше преосвященство позволит мне пришпилить еще этот бант? — спросила герцогиня, увидев кардинала, входившего в ее комнату, и делая горничной знак оставить ее.

— Непременно, герцогиня; дело прежде всего, — любезно отвечал прелат. — Если б я занимался с посланником в ту минуту, когда вы удостоили меня посещением, я попросил бы у вас позволения покончить с ним, чтобы иметь возможность заняться вами вполне. А в дамской дипломатии зеркало — посланник, которого они никогда не заставляют ждать.

— Хорошо, если оно может помочь нам сделать что-нибудь приятное для наших повелителей.

— Вы удивились бы, прелестные дамы, если б этим повелителям не было лестно обожать вас на коленях.

— Однако не всегда бывает так, и я имею доказательство, что самая великолепная красавица иногда повинуется очень жестоко, вместо того чтобы приказывать, как королева, например.

— Увы! — отвечал кардинал, лицемерно подняв глаза к небу и с глубоким вздохом. — Вы коснулись, герцогиня, струны, болезненно звучащей в глубине моего сердца. Бог мне свидетель, что я принимаю большое участие в страданиях королевы, но вы знаете Людовика XIII, его жесткий характер, его предубеждение против королевы, от которого я не мог его излечить. Анна Австрийская может выйти из немилости, только дав наследника своему августейшему супругу, но, к несчастью, это невероятно.

— Право, кардинал, для великого политика эти причины весьма плохие. Что скажете вы о государстве, которое, употребив неловкого или бессильного посланника, станет жаловаться на неудачный результат переговоров? Я знаю королеву и душевно, и телесно, и если потомство Людовика XIII еще не является, я не боюсь утверждать громко, что в этом виноват только он.

— Это важный государственный вопрос, — сказал первый министр со всей серьезностью, с какой он занимался важными делами, — я хочу, так как представился случай, поговорить с вами об этом важном предмете.

— Я слушаю ваше преосвященство с полным вниманием, — сказала герцогиня, которая, не подавая ему ни малейшего подозрения, умела навести разговор на тот предмет, которого она желала.

— Вы знаете, — продолжал кардинал, размеряя свои выражения с бесполезным старанием, — в каких руках уже два года находятся бразды правления, чья воля внушает страх иностранным государям, кем честолюбивые агитаторы доведены до бессилия; словом, вы давно знаете человека, которому Господь дал силу и разум, необходимые для поддержания благосостояния государства и славы его величества.

— Я знаю, кардинал, сколько вы сделали для Франции и как вы заботитесь о счастье короля.

— Мудрость моего государя способствовала успеху моих предприятий, потому что его величество удостоил соединить в руках своего смиренного слуги все нити высшей власти, не исключая ни одной. Для того чтобы вернуть королеве расположение ее августейшего супруга, потребно мое содействие, но, к несчастью, я имею свою долю человеческих слабостей и не мог остаться нечувствителен к божественным прелестям ее величества; но как заставить королеву изменить свою холодность ко мне? Вы одна, герцогиня, ее поверенная и друг, можете сделать это чудо и оказать услугу Франции и кардиналу.

— Я готова служить вашему преосвященству, но не скрою от вас, что королева имеет против вас ужасное предубеждение.

— Знаю! — сказал кардинал, со вздохом отирая слезу, которой не было.

— Не ваша ли это вина? Как вы, такой искусный, такой тонкий, такой глубокий знаток слабостей нашего пола, можете надеяться понравиться женщине молодой, кокетливой, впечатлительной, влюбленной в изящное и красивое, показываясь ей всегда в этой противной красной рясе, в темной шапочке на голове и со лбом, вечно согбенным тяжелой озабоченностью министра?

— Правда, — сказал наивно кардинал, — строгая одежда прелата вовсе не выгодна для ничтожных совершенств, полученных от природы.

— То есть она просто ужасна. Можно ли догадаться, ловкий ли мужчина или жалкий горбун скрывается под нею? Поверите ли вы, кардинал, что, несмотря на ваше высокое звание, я сама благосклонно взглянула бы на вас, если бы видела вас в костюме не столь жалком?

— Я помню, что для вас заменил однажды эту красную сутану ловкой одеждой кавалера.

— Она еще не довольно ловка. Я недавно в театре видела костюм, который непременно выбрала бы, будь я мужчина. Королева без ума от него.

— Какой же это костюм, герцогиня?

— Костюм Панталоне. Я не знаю ничего грациознее для хорошо сложенного мужчины. Почему бы не воспользоваться вам карнавалом и не показаться ее величеству в этом костюме?

— Что это вы, герцогиня!

— Ах, извините! Я забыла. Ваше преосвященство потеряет в этом как великий министр то, что выиграет как ловкий кавалер. Королева, обманутая этим костюмом, может принять вас за настоящего Панталоне.

— Я этого не боюсь, — отвечал кардинал, задетый за живое в своем тщеславии. — Во всяком платье я всегда остаюсь Ришелье.

— Так, сумасбродная мысль пробежала в голове моей, я прошу вас простить мне. Перестанем об этом говорить.

— Почему же, герцогиня? Ваша мысль не так сумасбродна, как может показаться, и я принял бы ее, если б знал, что угожу ее величеству, но ее привести в исполнение нельзя.

— Это как?

— Могу ли я явиться в Лувр в костюме Панталоне?

— Только это? Я знаю вкус Анны Австрийской и попрошу ее быть завтра, например, к чаю в моем отеле; вы будете у меня, и это сумасбродство, если только это сумасбродство, будет тем приятнее ее величеству, что на челе вашем она не увидит той суровой тучи, которая пугает ее.

— Если последнее замечание решает все и если бы не опасение посмеяния…

— Посмеяние может быть, только когда не нравишься, а я уверяю вас, кардинал, что это доказательство страсти с вашей стороны понравится…

— Я был бы так счастлив, что не поверить вам не могу. Да, если вы говорите правду и королева наконец преодолеет несправедливые предубеждения, пронзающие мне сердце, и согласится видеть во мне усерднейшего и преданнейшего слугу, тогда, герцогиня, она начнет царствовать действительно, и если Господь призовет к себе Людовика XIII, регентство ей будет обеспечено.

— Итак, до завтрашнего вечера.

— Хорошо, герцогиня, до завтра, но под покровом непроницаемой тайны.

— Только королева и я будем в моем отеле. Я нарочно удалю всех. Доверенная камеристка, которая, впрочем, вас не знает, будет ждать вас у калитки, выходящей на улицу Сен-Томас. Интересы королевы и ваши требуют величайшей тайны.

— До завтра, герцогиня.

— До завтра, кардинал.

Ришелье вышел из отеля Шеврез вне себя от радости и надежд. Ему уже казалось, что он сжимает в своих честолюбивых объятиях гордую дочь Филиппа III. А между тем он должен был сделаться игрушкою женщины, запутавшись в интригах такого рода, где, как говорила герцогиня, этот великий политик делался жалким школьником.