Пленница былой любви - Бетти Махмуди Страница 13

Единственным доступным для меня развлечением было штудирование Корана в английском переводе Рашида Халифы, имама мечети в Туксоне штата Аризона. Эта святая книга была предоставлена мне для прозрения. Мне так необходимо было чем-нибудь заняться, что я ждала, когда первые лучи восходящего солнца проникнут через окно нашей спальни, в которой не было ламп, и я смогу читать. Голос Баба Наджи, выводящий в холле молитвы, монотонно звучал, когда я внимательно вчитывалась в святую книгу ислама, ища абзацы, определяющие отношения мужа и жены.

Отыскав в Коране какие-нибудь аргументы, напоминающие о правах женщин и детей, я показывала их Муди и другим членам семьи.

В стихе 34 я наткнулась на такие тревожные указания Магомета:

«Мужчины стоят выше женщин, потому что Аллах дал превосходство одним над другими и потому что они раздают свое. Поэтому благонравные женщины покорны и сохраняют в тайне то, что спрятал Аллах. И наставляйте тех, неповиновения которых боитесь, оставляйте их в ложе и бейте их! А если они вам послушны, то старайтесь не пользоваться принуждением по отношению к ним. Воистину Аллах возвышен, велик».

Однако уже следующий стих давал мне повод для надежды:

«А если опасаетесь разрыва между ними, то пошлите посредника из его семьи и посредника из ее семьи. Если они захотят помириться, то Аллах приведет к согласию. Аллах всеведущ!»

– Обе наши семьи должны помочь в разрешении проблемы, – сказала я Муди, показывая ему стих.

– Твои родственники не мусульмане, – ответил он. – А кроме того, это твоя проблема, а не наша.

Это были мусульмане-шииты, продолжавшие праздновать победу революции, лицемерно рядившиеся в одежды фанатизма. Как могла я, христианка, американка, женщина, отважиться на собственное толкование Корана, нарушая монополию имама Резы, аятоллы Хомейни, Баба Наджи или, наконец, моего мужа? Как жена Муди, по мнению всех, я была его имуществом, и он мог со мною делать все, что ему захочется.

На третий день заточения, именно тогда, когда мы должны были вернуться домой в Мичиган, Муди заставил меня позвонить родителям. Он объяснил, что я должна говорить, и внимательно прислушивался к разговору. Он держался довольно грозно, чтобы вызвать у меня послушание.

– Муди решил, что мы останемся немного дольше, – сказала я своим, – сейчас не возвращаемся домой.

Мама и папа были в отчаянии.

– Не волнуйтесь, – говорила я, стараясь сохранить беззаботный тон, – мы скоро приедем.

Это их успокоило. Я ненавижу ложь, но рядом стоял муж и у меня не было выбора. Мне мучительно хотелось быть со своими, обнять Джо и Джона. Увижу ли я их когда-нибудь?

Муди стал капризным, хмурым и злым, и сейчас уже из-за Махтаб. Временами он все же пытался быть милым и вежливым. Мне казалось, что он выведен из равновесия и не уверен, как и я. Время от времени он делал усилия над собой, чтобы помочь мне привыкнуть.

– Бетти приготовит сегодня ужин, – сказал он как-то Амми Бозорг.

Он взял меня с собой за покупками. Хотя вначале меня обрадовал яркий блеск солнца, я отметила про себя, что звуки и запахи города стали еще более чужими и отталкивающими, чем раньше. В нескольких кварталах от дома находился мясной магазин. Мы пошли туда лишь для того, чтобы услышать:

– Мяса уже нет, будет после четырех, приходите позже.

Еще в нескольких магазинах нам ответили также. Повторив во второй половине дня нашу вылазку, мы нашли наконец говядину для жаркого в магазине за две мили от дома.

В грязной кухне Амми Бозорг я старалась, как могла, выдраить посуду и приготовить американское блюдо, не обращая внимания на суровые взгляды золовки.

После ужина Амми Бозорг взяла власть над младшим братом:

– Наши желудки не переносят говядины. Никогда больше в моем доме не будет этого мяса.

В Иране говядина считается мясом низшего сорта. На самом же деле Амми Бозорг хотела сказать, что блюдо, которое я приготовила, было ниже ее достоинства.

Муди не смог возразить и ничего не ответил. Было ясно, что Амми Бозорг не собиралась принимать ни крупицы моего вклада в ежедневное функционирование своего хозяйства. Вся семья игнорировала меня: когда я входила в комнату, они отворачивались или смотрели на меня исподлобья. Всему причиной было мое американское происхождение. В первую неделю нашего заключения одна лишь Эссей разговаривала со мною вежливо. Однажды ей удалось на минуту увести меня в сторону.

– Мне очень жаль, – извинялась она, – ты мне нравишься, но нам всем приказали, чтобы мы держались на расстоянии. Нам нельзя встречаться с тобой и нельзя разговаривать. Меня беспокоит все то, что тебе приходится переживать, но я не могу пойти на конфликт с семьей.

Я задавала себе вопрос: неужели Амми Бозорг действительно хочет, чтобы я какое-то время жила в изоляции и презрении? Что в самом деле происходит в этом сумасшедшем доме?

Муди выглядел довольным жизнью за счет щедрых родственников. Что-то бормотал, что ищет работу, но вся его инициатива сводилась к тому, чтобы послать одного из племянников поинтересоваться статусом его медицинского диплома. Он был уверен, что как практиковавший в Штатах врач, немедленно вольется в местные медицинские круги. Он хотел работать здесь по своей специальности.

Для заурядного иранца время не имеет значения, и Муди быстро вернулся к прежнему образу жизни. Дни проходили за слушанием радио, чтением газет и за бесконечными пустыми разговорами с Амми Бозорг. Несколько раз он брал меня с Махтаб на короткую прогулку, но по-прежнему злился на меня. Иногда он с племянниками уходил к своим близким. Однажды принял участие в антиамериканской демонстрации и вернулся возбужденный и агрессивный.

Проходили дни, нескончаемые, знойные, мучительные и страшные. Меня охватывала все более глубокая меланхолия, точно я умирала. Я почти не ела, беспокойно спала, хотя Муди закармливал меня снотворным.

Однажды, а было это вечером, я случайно оказалась возле телефона, когда позвонили. Инстинктивно я подняла трубку и неожиданно услышала голос мамы. Она сообщала, что уже много раз пыталась связаться со мной, и, не тратя времени на лишние разговоры, быстро продиктовала мне номер телефона и адрес Отделения США при посольстве Швейцарии в Тегеране. С бьющимся сердцем я старалась запомнить номер. Через минуту Муди вырвал у меня трубку и прервал разговор.

– Ты не должна с ними разговаривать, если меня нет рядом! – произнес он приговор.

В ту ночь я придумала простой шифр для телефона и адреса посольства и записала в свой блокнот, который вместе с деньгами спрятала под матрасом. На всякий случай я повторяла про себя цифры всю ночь. Наконец я могу искать помощь, ведь я гражданка Америки. Наверняка, посольство вытащит меня с дочерью отсюда, если только мне удастся связаться с ним.

Оказия представилась на следующий день. Муди ушел, не сказав куда. Амми Бозорг и остальные впали в ежедневное оцепенение вроде сиесты. Сердце выскакивало из груди, когда я прокралась на кухню, подняла трубку и набрала нужный номер. Секунды казались мне часами, пока я ждала связи. Один сигнал, второй, третий… Я молилась, чтобы кто-нибудь ответил. И в тот момент, когда подняли трубку, в комнату вошла Ферест, дочь Амми Бозорг. Я старалась сохранить спокойствие. Ферест никогда не обращалась ко мне по-английски, и я была уверена, что она не поймет разговора.