Воздушные замки - Джоанна Лэнгтон Страница 13

Они плыли на черно-белом пароходике по Бюфьорду, потом на красно-черном по Хиркефьорду. И, укрываясь от порывов холодного ветра, ждали на пристани моторный бот с Хиркенхольма. Порой стоять приходилось долго, и мать вступала в разговоры с незнакомыми людьми.

Сразу стихали споры, выключались радиоприемники и магнитофоны. У матери был дар понуждать людей к откровенной беседе. С первых фраз она настолько располагала к себе, что, несмотря на скрытность и замкнутость обитателей северного края, те ни с того ни с сего начинали вдруг говорить о своих проблемах, советоваться с ней. Присцила прекрасно помнит, как люди на пристани смотрели маме в глаза, а потом некоторые из них даже начинали плакать. От облегчения, или от осознания неверных поступков, или от пробудившейся надежды?… Разве мог это понять маленький, замерзавший на резком ветру ребенок! Просто эти картинки довольно точно сохранила память пятилетней девочки, а уж осознание всего пришло куда позже. Не исключено, что мать была просто сумасшедшей…

С дочерью она приезжала на Хиркенхольм просто отдохнуть, поболтать с Харальдом, Ингрид и Гертрудой. А главное, повидать свой дом. Все постройки по ее проектам мать называла одинаково – мой дом…

Когда Харальд вошел в свой кабинет, в новый кабинет нового дома, он сказал поразительную вещь, что как будто бывал здесь уже, только очень давно, тогда, когда ему было всего десять лет. Он помнил эту комнату, ее окно, встроенные стеллажи красного дерева и изящную узкую лесенку, ведущую на антресоли. Получалось, что мама каким-то одной ей известным магическим способом вытащила это жилище из другого времени, на которое приходилось детство Харальда Люксхольма. Иначе как можно повторить то, чего человек раньше не знал и не видел? Невероятно! На такие чудеса способна лишь любовь, только она в состоянии одаривать провидческим даром. Любовь ли это к человеку, или к своему делу – неважно.

Дверь девичьей спальни внезапно открылась безо всякого предупредительного стука. На пороге возникла сухопарая фигура Гертруды, тетки Присциллы. Желтое морщинистое лицо женщины было мрачно.

– Что, все вертишься перед зеркалом? Будь ты урожденной Люксхольм, могла бы похвастаться красотой, а то, тьфу… Ни кожи ни рожи!

Присцилла сдержала в себе желание улыбнуться, чтобы нечаянно не обидеть тетку. Гертруда как раз была из рода Люксхольмов, но, однако, вопреки собственным представлениям, красотой похвастаться не могла.

А еще Гертруда постоянно обманывала Присциллу, делая вид, что сердится на нее. На самом деле тетка любила ее, как собственную дочь. Своих детей у нее не было никогда.

Присцилла продолжала разглядывать себя в зеркале. Она радовалась, что похожа на мать. Ей нравились эти темно-каштановые волосы, вздернутый носик, полные губы и изумрудные глаза. Сейчас она вовсе не думала, что у нее толстые щеки и короткие ноги.

Все мрачные мысли словно испарились. Что толку, все равно она никогда не выйдет замуж по одной простой причине – женихов вокруг нет, и не предвидится!

Гертруда же чем-то походила на своего брата Харальда, отчима Присциллы, который с первого дня требовал, чтобы она называла его отцом. Что ж, возможно, тетка имела полное право под настроение напоминать племяннице, что она не родная в доме Люксхольмов, а всего лишь приемная дочь.

Конечно, приемная. Родного отца Присцилла даже не помнила. Вообще, кроме мамы, у нее никогда не было родственников, так что ей приходилось с пеленок мотаться по свету вместе с матерью. В конце концов, она нашла себе пристань.

Элеонора Вудхаус снискала славу великолепного архитектора, построив по собственному проекту дом для Харальда Люксхольма. После этого ее имя попало в архитектурные каталоги мира.

Присцилла, живя в доме Харальда, обучилась всем основным женским навыкам. Например, Анника из далекой деревушки Аннёйа, привила ей любовь к народным норвежским вышивкам. А повариха Улла посвятила в тайны кулинарного искусства…

Девушка с трудом, но научилась вежливо разговаривать с Гертрудой. Вообще, тетка всюду сует свой длинный нос, это ужасно! На днях не поленилась зайти в лодочный сарай и увидела там полный на ее взгляд беспорядок. Подумаешь, опилки и стружки!… Они не просто валяются, а нужны для дела. Без них при хранении на стапеле днище швертбота могло бы деформироваться.

Но разве объяснишь это тетке! Легче обучить ее лавировке при штормовом ветре.

А еще Гертруда с религиозным ожесточением следила за неукоснительным выполнением мельчайших деталей внутреннего порядка жизни на острове, и сама порой устанавливала эти правила.

Она имела полное право входить в спальню девушки без стука, могла не на шутку рассердиться на то, что Присцилла торчит там без надобности и еще вертится перед зеркалом.

– Вот-вот, опять ты бездельничаешь, когда… – Тетка вдруг осеклась и смутилась.

– Когда что? – переспросила девушка.

– Когда отец хочет сообщить тебе новость, – жестким голосом отчеканила Гертруда. – И обязательно наведи порядок в лодочном сарае. Где Люксхольмы, там все должно быть идеально.

Карман на куртке у самой Гертруды был надорван. Надо будет пришить, подумала Присцилла, и отвернулась от зеркала.

Они быстро спустились по широкой деревянной лестнице на первый этаж пустынного в утренний час дома и направились в сторону розария, где в последнее время имел привычку проводить утренние часы занемогший Харальд.

Вид цветущих роз помогал преодолевать сердечные недуги. Это еще слабо сказано, недуги! Присцилле искренне было жаль старика, на которого навалились серьезные болезни.

– Скажи мне, что за новость меня ждет? – поинтересовалась Присцилла.

– Шагай быстрее, неблагодарная, – проронила сквозь зубы Гертруда. – Придет время, узнаешь, что! Почему за завтраком оставила на тарелке кусок пирога? Почему не притронулась к паровой треске?

– Мне не справиться с чудовищными порциями, тетушка! – закатив глаза, призналась Присцилла. – Я толстею от пирогов! А от рыбы меня просто воротит, я как-то объелась треской!

– Это хорошо, треска очень полезная рыба. Только, я думаю, скоро тебе придется и потолстеть. Шагай веселее!

Любопытство девушки только разгорелось, но при этом возник страх. Присцилла всегда в присутствии отца чувствовала беспричинное волнение. Харальд Люксхольм почти всегда отказывал девушке в ее просьбах, хотя они и были-то обычно несерьезные. Наверное, отец просто никогда не любил по-настоящему.

Однажды, спустя несколько лет после смерти матери, Харальд подробно рассказал Присцилле, почему удочерил ее. Оказывается, тому виной была его жена.

Несчастная Ингрид Люксхольм родила Харальду сына, его назвали Вениамин. Потом прошло семь лет, но женщина более не беременела, а Харальд мечтал еще хотя бы об одном наследнике. Он считал, что единственный ребенок в семье вырастет изнеженным и избалованным, не готовым принять отцовское дело и нешуточный капитал.