Прошлое - Алан Паулс Страница 123

Сколько же лет ему понадобилось, чтобы обрести эту трусость? Двадцать? Тридцать? И вдруг выяснилось, что он готов растратить все накопленное за долгие годы просто так, с первой попавшейся женщиной, которая смогла напомнить, пересказать ему содержание нескольких ключевых моментов его жизни и молодости которой было достаточно для того, чтобы вытряхнуть из него душу. Римини вдруг почувствовал себя таким же старым, как агонизирующий старик в финале кубриковской «Космической одиссеи 2001 года». Образ этого старика словно был фотографией самого Римини в старости; она лежала в коробке с уже обработанными снимками — снабженными датами и краткими биографическими справками. (София, кстати, некоторое время назад перестала читать то, что писал Римини на оборотах снимков.) А вот и текст: «Римини на смертном одре, торжественный и счастливый, только что получивший последнее в своей жизни предложение освобождения чувств и только что с гордостью отвергнувший его». Позднее, когда представление было уже в самом разгаре, Римини, вконец уставший от бесконечной беготни между столиками, вдруг остановился на месте как вкопанный: случайно бросив взгляд на сцену, он увидел уже знакомую ему акробатическую претендентку на его руку и сердце в лучах прожектора. Девушка вышла, чтобы зачитать вслух фрагмент из «Человеческого голоса», а точнее — прокричать его в телефонную трубку, которую она держала перед собой на высоте глаз, словно отрубленную человеческую голову; витой провод, тянувшийся от трубки, извивался, как змея, и душил при этом актрису, которая произносила каждое следующее слово все с большим трудом. Римини пробрался к Софии, восторженно взиравшей на сцену, и поинтересовался: «Это кто? Твоя ученица?» София кивнула головой. «А сколько ей лет?» — спросил Римини. София наклонила голову в его сторону, но ни на миг не отвела взгляда от сцены. «Не знаю, — сказала она. — Наверное… Не знаю». Только сейчас Римини понял, насколько она пьяна. Пожалуй, такой пьяной, мелькнуло у него в голове, я не видел ее за все годы — проведенные и вместе, и врозь. София попыталась сказать что-то еще, но ее внимание отвлекла следующая участница представления, поднявшаяся на сцену; возраст этой женщины было определить гораздо легче, и он явно был немалым. Пошуршав перед микрофоном несколькими листочками бумаги — искусственно истрепанными в наивной попытке выдать их за старые архивные письма, — она, делая вид, что читает с листа, стала рассказывать наизусть: «Дорогие родители! Я только что вышла замуж за лейтенанта Пинсона. Церемония состоялась в прошлую субботу в одной из церквей Галифакса. С этого дня и впредь подписывайте, пожалуйста, адресованные мне письма так: госпоже Пинсон, Норт-стрит, 33, Галифакс, Новая Шотландия». Следующие четверть часа у этой женщины ушли на то, чтобы зачитать публике — монотонно и блекло, как показалось Римини, — наиболее эффектные пассажи из переписки Адели Гюго. К его удивлению, дослушав выступление до конца, зал разразился аплодисментами. София тоже не хотела оставаться в стороне и попыталась вскочить на стул, чтобы во весь голос прокричать слова одобрения: увы, она не рассчитала сил и, если бы не Римини, неминуемо рухнула бы на пол, промахнувшись ногой мимо сиденья. Кроме того, столь резкое движение вызвало у организма Софии желание избавиться от еще не усвоенного алкоголя. Сдержать рвотный позыв ей удалось с огромным трудом; это напряжение забрало у нее последние силы, и буквально через несколько секунд Римини пришлось ловить ее вновь — уже почти без сознания. Так она и осталась полустоять-полулежать у него на руках — они были как пара танцоров, застывших неподвижно в финале бурного, страстного танго. Исабель, Росио, Мерседес — кто-то из стоявших рядом женщин заметил эту красоту и потребовал немедленно направить на нее луч прожектора. Восторгам публики не было предела; Римини едва не оглох от визга, воплей и аплодисментов и чуть не ослеп от вспышек фотоаппаратов. В общем гвалте одна из женщин, взгромоздившись на стул, требовала немедленно написать портрет Римини и Софии; другая, решив не дожидаться художника, тыкала фотоаппаратом им в лицо, вконец измучив обоих бесчисленными вспышками. Римини испытывал двойственное чувство: с одной стороны, он прекрасно понимал, что этот незапланированный аккорд стал просто великолепным завершением программы вечера — о такой эффектной концовке София и ее подруги, выступавшие в роли сценаристов, даже не мечтали; в то же время он видел лицо Софии — бледное, с лиловыми губами и с мешками под глазами — и понимал, как ей сейчас плохо. Почувствовав, что она вся дрожит, он решил, что дольше ждать нельзя. Гениальная мысль родилась сама собой. Двигаясь плавно и по возможности изящно, он наклонился над Софией еще ниже, подхватил ее и понес к выходу из зала. За его спиной какой-то женский голос затянул, почему-то по-итальянски, песню «Мой мужчина».

В принца и Спящую красавицу они еще поиграли на улице, а затем и в такси, шофер которого даже принял их за новобрачных, сбежавших с надоевшей им свадьбы. Спектакль продолжился на ступеньках подъезда, где Римини чуть было не уронил Софию, наступив на пояс ее платья, который сам развязал в такси за несколько минут до этого, посчитав, что так ей будет легче дышать. «Свет, сделайте меньше света». София и в полубессознательном состоянии продолжала руководить спектаклем. Римини решил отнести ее на руках прямо в кровать, не столько из романтических соображений, сколько потому, что самостоятельно София бы не дошла. Так он и поступил, отклонившись от маршрута лишь для того, чтобы заглянуть в ванную; София правильно восприняла этот намек и в три приема произвела очистку желудка от излишков алкоголя методом «два пальца в рот»; получилось у нее это, как ни странно, достаточно изящно и даже интеллигентно. В конце концов Римини донес ее до кровати, положил, помог раздеться, разделся сам и скользнул к ней в ласковый прохладный рай чистого постельного белья. Несколько секунд они пролежали неподвижно, прислушиваясь лишь к собственному дыханию, а затем, не сговариваясь, повернулись и прижались друг к другу. Любовью они занимались практически во сне, ни на миг не отрываясь друг от друга; в этом хмельном забытьи Римини даже не был уверен в том, что проник в Софию; кончил он быстро, гораздо раньше нее, и в те секунды, когда его тело били конвульсии оргазма, он вдруг со всей отчетливостью осознал, что эта порция спермы, выпущенная им наугад, вслепую, неизвестно куда, будет последней. Ему вдруг стало легко и хорошо, как бывает после летней грозы где-нибудь за городом, на свежем воздухе. Почему-то в это мгновение он вспомнил Лусио. Как бы ему хотелось сейчас увидеть его, оценить, насколько тот вырос… Римини вдруг осознал, что толком не помнит лица собственного сына. Тут он почувствовал, как ему в спину впились ногти Софии: она кончала. В потоке стонов и вздохов он вроде бы разобрал, как она что-то говорит, кого-то зовет, а затем — все кончилось.

Вскоре Римини понял, что заснуть ему не удастся. В очередной раз он удивился тому, какой эффект производит на него бессонница: осознание того, что все вокруг спят и бодрствует лишь он один, придавало ему уверенности в себе, порождало ощущение собственной исключительности и какой-то особой власти над окружающим миром. Он не только получал выигрыш во времени — за счет минут и часов, украденных у сна, — но и, как вампир, подзаряжался от других людей той энергией, которую они добросовестно копили во сне. Порой ему казалось, что именно бессонница, а точнее — умение воспользоваться ею себе во благо, ставила его в один ряд с немногими избранными, жизнь и судьбы которых коренным образом отличались от тех, что были уготованы большинству. С этими мыслями он отодвинулся от Софии, полежал немного, глядя в потолок, и стал размышлять над тем, как с наибольшей эффективностью воспользоваться на этот раз дарованными ему часами бодрствования и одиночества. Накинув халат, он вышел в гостиную, сел прямо на ковер и продолжил разбирать и сортировать фотографии. Подготовка к открытию клуба прервала это занятие примерно на 1976 году — именно эту дату он успел написать белым маркером на большом черном конверте из-под фотобумаги, куда и собирался сложить соответствующие снимки. Подготовленную к разбору пачку фотографий он рассыпал перед собою на полу и для начала наскоро отложил в сторону снимки с закругленными краями — такие фотографии делались камерой «Инстаматик», чем-то вроде «Поляроида», пик популярности которой пришелся как раз на семидесятые годы. Продолжив раскладывать снимки по приблизительно намеченным темам, Римини вдруг почувствовал, что в фотографиях, в нем самом и в его отношении к этим снимкам что-то изменилось — незаметно, но окончательно и бесповоротно. Он присмотрелся к отложенным карточкам: да, действительно, большинство из них поблекли и их цветовая гамма уже не имела ничего общего с реальностью. С другой стороны, эти маленькие фотографии, получаемые через пару минут после того, как камера сработала, никогда не были образцом качественной цветопередачи, даже тогда, когда мгновение еще не было по отношению к запечатлевшему его снимку безнадежным прошлым. Сейчас фотографии и подавно выцвели, потерлись, некоторые помялись; но зато пейзажи, интерьеры, машины, одежда — все казалось новым, словно каждый снимок изображал что-то, что происходило в самый первый раз. И все же не искаженная цветопередача, не плохое состояние фотографий обеспокоили Римини. В конце концов, все это было естественно: химические процессы и физический износ делали свое дело. Более того, его взволновала и не пришедшая ему в голову занятная, даже парадоксальная мысль о том, что фотографии, казалось бы призванные обессмертить тот или иной миг времени — лицо, силуэт, место, миг любви, — оказывается, тоже стареют, увядают и — умирают. Да, фотография смертна. Звучит эффектно, изящно, но по большому счету — не открывает ничего нового в восприятии этих застывших мгновений прошлого. Нет, взволновало и обеспокоило Римини другое: просмотрев десять, может быть, двадцать фотографий, он вдруг осознал, что, за исключением Софии и самого себя — искаженных временем и расстоянием, но безошибочно идентифицируемых на любом снимке, — он не узнает никого. Никого и, что удивило его еще больше, — ничего. Даже те места, где они позировали фотографам: балкон гостиницы, терраса с садом на заднем плане, вход в книжный магазин, пляжное кафе, залитый солнцем оконный проем, — все это казалось ему незнакомым, все эти места и пейзажи Римини видел словно впервые. Они с Софией всегда были в фокусе, в самой выгодной с точки зрения композиции точке кадра; все остальное: люди, предметы, пейзаж, даже откуда-то взявшаяся на одном из снимков жирная такса — все было покрыто какой-то мутной пеленой. Римини поискал на фотографиях своих родителей, потом родителей Софии, попытался разыскать молодого Виктора, словно рассчитывая, что тот помашет ему рукой из их общего, такого далекого и такого бесхитростного прошлого. Люди, лица, какие-то костюмы — все это мелькало перед ним и проносилось мимо, не оставляя следа ни в сердце, ни в мыслях. В какой-то момент он решил пойти на хитрость и рассматривать фотографии не с жадностью первооткрывателя, а наоборот — пресыщенно и лениво, как режиссер, отбирающий актеров, которым предстоит сыграть главные роли в его новой театральной постановке. Все оставалось по-прежнему: они с Софией все так же находились в каком-то ложном, искусственном мире, сконструированном и построенном специально для той или иной фотографии. Иногда ему казалось, что объектив фотоаппарата выхватывал их в те секунды, когда они по какой-то ошибке мироздания оказывались на другой планете, существующей параллельно с их миром во времени и никогда не пересекающейся с ним в пространстве. Этот придуманный искусственный мир был начисто лишен каких бы то ни было общих черт с привычным Римини пространством его жизни… Неужели такое возможно? Он не без опаски взял в руки большой альбом, в котором были разложены уже разобранные и подписанные фотографии. Как человек, пытающийся нащупать твердое дно под ногами в толще воды, он стал листать одну за другой страницы со снимками, которые были вставлены в альбом так недавно. Он глядел на фотографии и буквально пожирал глазами собственноручно сделанные к ним подписи. Да, все это он уже видел; да, изображения казались ему знакомыми, почерк — тоже, как-никак свой почерк он узнал бы из тысячи. Вот только… Кто все эти люди, выстроившиеся полукругом и поднявшие бокалы, словно желая чокнуться с объективом фотоаппарата? Откуда, интересно, взялся этот старенький «фиатик»? Кому, спрашивается, демонстрирует свои хилые бицепсы эта женщина в темных очках и тюрбане? Перевернув страницу, Римини прочитал: «На пристани, с Лукрецией и Синтией, через десять минут после порции мидий по-провансальски и за пять минут до первой в жизни поездки в карете скорой помощи». Римини протер глаза и заставил себя перечитать эту подпись. Лукреция? Синтия? Скорая помощь? Хватит того, что он не понимает, что сам написал несколько дней назад. А если добавить к этому еще и утраченный скрытый смысл каждой подписи… Господи, да в каком же забытьи, в каком трансе он мог написать эти несколько строк?! Римини встал с пола и недоверчиво оглядел комнату, словно опасаясь, что за последние десять-пятнадцать минут гостиная изменилась до неузнаваемости. Вещи неподвижно стояли на своих местах — это его немного успокоило. Вдруг ему пришло в голову, что, наверное, София может объяснить, что все это значит и почему происходит так, а не иначе. Римини вернулся в спальню и присел на край кровати. Прикоснуться к Софии он рискнул, лишь когда немного успокоился и дрожь, бившая его все это время, отступила. София что-то пробормотала во сне, повернулась на другой бок и сбросила с себя одеяло. Римини показалось, что в комнате прохладно, и он решил вновь ее укрыть. Он уже занес одеяло над ее телом и вдруг совершенно случайно заметил, что от паха Софии по простыне тянется тонкая, темная, извилистая линия. Он дотронулся рукой до этой полосы и почувствовал на пальцах что-то липкое и влажное. Кровь, догадался Римини. Наклонившись к Софии поближе, он увидел, как у нее между ног, пульсируя в такт работе какого-то внутреннего насоса, тянется вниз, к простыням, густая, темная, чуть блестящая в темноте струйка; ниже, у колен, Римини увидел довольно большое кровавое пятно. Он вновь встал, распахнул халат и посмотрел на собственный член — с его кончика одна за другой стекали красные капли. Римини вернулся в гостиную и зачем-то затер ступнями кровавый след, тянувшийся от спальни к тому месту, где он рассматривал фотографии. Вернувшись обратно в спальню, он лег рядом с Софией и заснул. Ему приснился какой-то город с маленькими обшарпанными домами, единственным звуком в котором были свистки полицейских, регулировавших уличное движение. Почему-то в этом городе было немыслимое количество глазных клиник, «Оптик» и просто магазинов, торгующих очками и оправами, — в ближайшем квартале Римини насчитал их как минимум десяток. «Оптика-10», прочитал он и, быть может, в том же самом сне уже начал вспоминать прошлое. «Оптика-свет», «Оптика-металлические оправы», «Моя оптика», «Оптика-универсаль», «Оптика-экспресс», «Оптика Иисус», «Оптика Нэсси», «Оптика Парана», «Американская оптика». Он шел, ступая босыми ногами по какому-то ковру — нет, по искусственному газону, окружавшему небольшой бассейн, располагавшийся уже не на улице, а на последнем этаже высотного здания, освещенного — нет, скорее опаленного — ненасытным жарким солнцем. Проснувшись, Римини увидел, что через жалюзи в комнату проникает слабый утренний свет. За то время, что он спал, ничего не изменилось. Они продолжали истекать кровью.