Единственные - Далия Трускиновская Страница 12

– Ты ведь его не любила, – вдруг произнес Яр. – Ты просто испугалась – двадцать пять, а ты не замужем. Ведь так? А любви-то подождать надо было – еще годик, еще полтора. Где-то же ходит твой мужчина, он просто обязан был прийти.

– Я дура, – ответила Лида. – Дура я, понимаешь, Ярчик? Я ведь верила в это самое «умри, но не дай поцелуя без любви». Я просто знала, что иначе нельзя. У меня мама такая – у нее жених на фронте погиб, так она не верила, семь лет ждала. Она – однолюбка… и я, наверно, однолюбка…

– Вот. Вот правильное слово, – согласился Яр. – Так она вышла замуж, чтобы у нее хоть ты была, чтобы тебя любить. А ты еще даже не знаешь, какая такая любовь бывает. Ты ведь до своего, как там его, даже ни с кем ни разу не целовалась – так?

– Так…

– Значит, это у тебя впереди. И такое бывает – сперва ребенок, потом любовь, а не наоборот. Сейчас ты будешь любить ребенка, поняла, однолюбка? Ребенка будешь любить, и пока ему годика два не стукнет – никого и ничего тебе больше не надо. Собирайся, я тебя домой отвезу. Давай, собирайся. После войны знаешь сколько без мужей рожали? И ничего – все детей вырастили, а многие замуж вышли – и по уму, не за красавчиков, а за правильных мужиков. Илонка, беги вниз, там за углом – остановка такси, хватай и подгоняй к воротам.

Как-то очень убедительно Яр отправил Лиду собирать вещи, вывел ее из больницы и повез домой. По дороге подбросили Илону до дома.

А дома сидели за столом в зале родители, допоздна ждали блудную дочь.

– Явилась! – сказала мать. – Нагулялась!

– Завтра утром мы вместе пойдем к гинекологу, – ответила Илона. – И пусть вам будет стыдно.

Мысль о том, что дочь не обязана верить матери, и раньше посещала ее. А теперь, глядя на мать, она поняла: недоверие у них взаимное, и уже не понять, кто первый начал.

– Да, мы пойдем к гинекологу, – согласилась мать.

– И пойдем!

– Перестаньте вы, – оборвал их отец. – Пришла, жива-здорова, это главное.

– Нет, я ее поведу! – мать завелась. – Она думает, не поведу? Поведу!

И пошла в прихожую, к телефону. По части врачей она полагалась лишь на блат и на известную валюту – конфетные коробки. Добраться до гинеколога было несложно – всего два звонка.

Илона отродясь не бывала в гинекологическом кабинете. Ей было стыдно даже подумать об этой процедуре. Но нужно было один раз поставить мать на место.

– Вот и поведи! – крикнула Илона.

– И поведу!

Гинекологиня оказалась огромной краснощекой теткой, с улыбкой во весь рот. Илона страшно боялась, что эта тетка начнет ковыряться в ней огромными ручищами, но такой беды не случилось. Врачиха оказалась опытная.

– Нетронутая целочка, – сказала она матери. – Но что пришла – это хорошо. Нужно хотя бы раз в год на осмотр ходить. Одевайтесь, девушка.

Илона молча слезла с кресла, молча натянула трусики и теплые штанишки. На мать она даже не смотрела.

– Вы, женщина, выйдите, а вы, девушка, останьтесь на секундочку, – велела врачиха. Мать покорно вышла.

Тогда врачиха указала Илоне на стул.

– Садись и слушай. Чтобы забеременеть, не обязательно, чтобы он там, внутри, побывал. Хватит и того, если между ляжек поелозит и спустит. Поняла? Не было такого?

Илона помотала головой.

– Вообще ничего не было.

– Ясно. А то потом будешь паниковать – аист принес, аист принес! Вот, держи.

Она дала Илоне брошюрку и выпроводила ее из кабинета.

То, что сказала врачиха, было для Илоны большим сюрпризом. Она подумала – может, и у Лиды именно такая беда? Правильная Лида, наверно, хотела соблюсти себя до свадебной ночи и думала, что это самое «поелозит» – просто мужское баловство, совершенно безопасное.

Пройдя мимо матери, как мимо каменной стенки, пройдя мимо ряда стульев вдоль стены, на которых сидели женщины с медицинскими бумажками в руках, Илона вышла из клиники. Мать нагнала ее на улице.

– Ты не думай, что если в этот раз обошлось…

Илона ускорила шаг, потом перебежала на другую сторону улицы. Конечно, с матерью придется мириться, но сперва мать должна осознать, что натворила. И признаться в этом! Не так у нее много дочерей, чтобы портить отношения! В конце концов, можно и из дому уйти, ничего страшного – уходят же другие, и живут, и счастливы!

Но почему, почему эта треклятая девственность так много для нее значит? Почему это соблюдение доисторического правила для нее больше, чем любовь к единственному ребенку? Илона не могла понять – да и мать бы, похоже, не могла объяснить. От нее самой именно этого всегда требовали, и от бабки, и от прабабки, а любовь к ребенку должна проявляться в разумной строгости, так ее саму растили, и бабку, и прабабку…

И никогда такого не бывало, чтобы мать у дочери просила прощения. Полагается наоборот, так была убеждена мать, полагается, чтобы Илона сама извинилась за то, что по ее милости вышла такая нервотрепка.

Илона, уходя все дальше от матери, понимала все отчетливее: мать потребует от нее извинений. Ну и не дождется.

Видимо, дочкина злость долетела до матери незримым, бесплотным и резким ударом как будто растопыренной ладонью в лоб, но без соприкосновения. Мать остановилась и прижала ко лбу ладонь – как будто это могло удержать поплывшую голову. Голова описала дугу, на миг утвердилась в правильном положении, потом ее опять куда-то понесло. Мать сделала два шага и, неожиданное везение, нашла на что опереться. Это была изогнутая черная труба, что-то вроде барьера вокруг витрины булочной. Нужно было немного постоять и успокоиться. Раньше с матерью такого не случалось – ну так она и не могла бы припомнить, когда в последний раз так быстро ходила.

Это давление подскочило, сказала себе мать, это давление, гипертония в сорок три – рановато, но ничего не поделаешь, возраст берет свое. Постоять, подышать, а потом тихонько брести на работу. С работы мать отпросилась на два часа – и должна была прийти в любом состоянии. Потому что работа… потому что работа…

Рядом оказался парнишка лет восемнадцати, с удивительно знакомым лицом. Светлые волосы – чубчиком на лбу, несуразные очки в темной оправе, словно снятые с деда. И лопоухий…

– Что, плохо? – спросил он участливо.

– Давление, – ответила мать. – Ничего страшного.

Он посмотрел в глаза – и мать его наконец узнала.

Очень много лет назад ей страшно нравилось это лицо. Но даже о поцелуях речи быть не могло – какие поцелуи у школьницы? Она увидела девушку в коричневом платье чуть за колено, в черном фартуке с крылышками, с черными же бантами, удерживавшими косы, туго заплетенные и подвязанные «корзиночкой». Коричневые чулки «в резинку», черные туфли, белого – всего лишь узенький воротник-стойка. Девушка стояла в темной раме старого, не то что довоенного, а дореволюционного трюмо – но какое трюмо посреди улицы?