Foxy. Год лисицы - Анна Михальская Страница 12

И, пропуская Митин смущенный лепет и воркующие отрицания, веско добавил:

– Но ты, знаешь, и сам поберегись. Краснел, краснел, я видел. Когда? Да все время! Смущался и краснел. Мальчик маленький… Смотри, предупреждаю… Ну так как, в Тверь берешь ее? Да-да, не в Тверь. Конечно. В Кострому. К волкам, короче. Ах, только потому, что Сашка просил? Уговаривал? Ну-ну… Дело молодое… Нравится, нравится она ему. А кому нет? Мне? Ах, брось! – Мергень позволил усталости придать голосу естественность. – Я люблю зрелых женщин, уж ты-то знаешь…

Но это была опасная тема, даже сейчас, когда после отъезда Ады в Штаты прошло четверть века. Да, конец восемьдесят второго. Значит, ровно двадцать пять лет. Все они были влюблены в свою учительницу. Началось это безумие в седьмом классе, стоило ей появиться в школе со своей пединститутской скамьи, а кончилось… Да кончилось ли? Когда бывшая учительница уехала, они с Огневым были на втором курсе, и оба сходили с ума от любви и ревности… Оба, как выяснилось прямо перед ее отъездом, когда и разразился скандал, были обмануты, и это объединяло. Что там, они стали тогда почти братьями… Они ревновали к победителю. А им, как оказалось, с девятого класса был Рыжий. Веня Рубин – одноклассник и друг. Очень взрослый и очень зрелый. Друг, да. Такой, что ни словом об особых отношениях с Адой за все пять лет не обмолвился. А ведь был мальчишкой – по возрасту. Ровесником. Рыжий уехал за ней следом – не один, конечно, а с родителями. Но добился выезда сам. До смешного просто – женился на специально присланной Адой американке. Ковер-самолет перенес Рубина через океан, и он оказался рядом с учительницей сперва на Земле обетованной, а вскоре и в Калифорнии.

Вот почему жизнь стала такой горькой. Все казалось безнадежным и остро непереносимым. И долгим, каким только может быть страдание. Вот уж правда: несчастная любовь отличается от счастливой только тем, что длится долго. И не всегда проходит… Ему, Саше, Ада в утешение прислала Аликс. Маленькую Аликс. Такую посылку. Вместо себя… Мите пришлось труднее. Зато в конце концов ему досталась Лиза… Или она до сих пор думает, что это Митя ей достался?

Какая она сейчас – Лиза двадцать лет спустя? Лиза, от которой теперь Митя уезжает в Кострому. Или в Тверь? Тверь… Муж в Тверь, а жена в дверь. Или наоборот? – вспомнил он Достоевского. И зачем только он ляпнул про зрелых женщин? Глупо. Рискованно. Неосторожно. Мергень напряженно вслушался в тишину. Митя молчал.

– Да ладно, старик, – услышал он наконец. – Эпоха зрелых женщин для нас позади. Чего там… Ну, до связи…

И на этом одноклассники распрощались.

Обезжиренный творог еще не был помещен в холодильник – на утро, к завтраку, – как на кухонном столе весенней птичьей трелью залилась трубка.

– Ну что, Александр Григорьич, – севшим от сигарет голосом каркнула Алиса. – Я вас покидаю? – Это был полувопрос, полунасмешка. – Или вы меня? Кто кого?

Женщину-девочку ничуть не смущало, что одна из его собственных женщин могла ее услышать. Или обе разом. Напротив. На это и был расчет. Она пугала его, открыто и спокойно. Пугала и одновременно заигрывала. Заигрывала игрой без правил. Затягивала назад, в особую жизнь, центром которой была она сама. В бесконечную переписку, в напряженное ожидание, в как бы случайные встречи, в сны, тягучие и чересчур сладкие, как шоколадно-банановый торт.

– Хорошо, поезжайте, – ответил он еще спокойней. Как вернетесь, позвоните. Обсудим. До свидания. Успехов. – И он с силой нажал на черную клавишу с рисунком перечеркнутой трубки. Нажал так, словно давил кусачее насекомое. И не сразу отпустил – для верности.

Да, очень вовремя. Очень правильно. Послежу еще, но, вероятно, все же отделаюсь. Устал. Жизнь, устроенная, благополучная и безопасная, накренилась и съезжала к краю пропасти. Вспомнилась прошлая ночь: рыдания Ло в ванной, жесткий край мобильника, упирающийся в бедро, стертые (или все же не стертые?) эсэмэски – а вдруг Ло на самом деле прочитала эти неискренние признания? Этот ритуальный лепет? А прочтя, неужто сама и стерла в отчаянье? Чтобы не было? Чтобы вернуться к моменту ДО – в то потерянное невинное прошлое, когда их для нее еще не существовало? Бедная девочка…

В кухне было полутемно. Уставший от беготни по квартире абиссинский звереныш спал, распластавшись на диване. Александр Мергень потянулся к пакету с соком. Интересно, апельсиновый или ананасный? Вгляделся в белую надпись на зеленом боку пакета.

«НЕФИГ», – гласила она.

Саша почувствовал, что сходит с ума. Поднес пакет к глазам и c облегчением прочитал: «КЕФИР».

Все в мире вернулось на свои места.

* * *

И дачный дом, и желтый холмик над могилой моего пса, наверное, совсем занесло. Там, должно быть, тихо – над этими двумя снежными буграми – большим и маленьким. Темновато и тихо под столетними елями. Только писк невидимых в черной хвое синиц азбукой Морзе – тире, точка, тире, тире – прошивает белое кружево дня.

А город гудит даже ночью. Машины плывут по Ломоносовскому, по проспекту Вернадского, по Ленинскому, разбрызгивая коричневую грязь, и такое же, как она, мутное водяное небо низко висит над реками улиц. Последние в семестре лекции, предрождественское заседание кафедры – а почему-то не празднично. Тяжело. Хочется взглянуть на сугроб, под которым спит теперь пес, постоять рядом. И по белому снегу, через поле – в лес, на берег Истры. Нужно узнать, что с Фокси. Тот выстрел… Увижу ли ровную строку ее нарыска? Неужто нет?

Митя уехал на Рождество в Кострому. Про Фокси я никому не сказала, даже Мите. То есть он, конечно, знает, что в Трехдубовом лесу живет какая-то лисица, а может, и пара. Но не знает, что эта лиса моя. Моя Фокси. И что у нее давно есть лис. Долгосрочный альянс – так это принято называть. Часто держатся вместе, иногда живут постоянно, бывает, и расстаются. Сейчас она одна. Что ж, до февраля еще больше месяца…

Прошлую неделю я боролась с гриппом. Помню только, что приходилось гулять с собакой соседа. Он допоздна работал, и я ждала, чтобы окончательно окреп после кодирования. Девочка, хрупкая, легкая для своих четырнадцати, сама не справлялась. Она просовывала поводок в приоткрытую дверь, и ротвейлер тащил меня вниз по лестницам, мотал вдоль газонов. Я пошатывалась. Ко мне приходить я ей запретила, чтобы не подхватила вирус.

Однажды утром грипп ушел, а силы вернулись. Я вымыла пылесосом ковры. От моего собственного пса в доме не останется теперь ни запаха, ни шерсти.

Ковры были еще влажными и остро пахли розовой едкой химией, когда девочка пришла делать уроки. Потом мы пили чай. Она принесла с собой конфеты – много конфет. Мелкие карамельки в ярких блестящих бумажках: свои любимые. Высыпала на стол. Я спросила ее о чем-то, но она не услышала. Я молча смотрела, как ее тоненькие пальцы, почти прозрачные на концах, перебирают разноцветные фантики – казалось, она вся в этих машинальных движениях. Пальцы то откладывали в сторону по одной карамельке, то вновь сдвигали их вместе, в кучку. Наконец она очнулась, ссыпала конфеты в полиэтиленовый пакет, когда-то прозрачный, но уже помутневший, и, не выпуская его, как спасательный круг, собрала учебники, поблагодарила и, сделав глубокий вдох, решилась переступить порог. Ей было страшно идти домой.