Портрет семьи - Наталья Нестерова Страница 12

Со временем я превратилась в переводчика с Любочкиного на русский. Сходили в театр, в компании моих приятелей она делится:

— Смотрели с Кирой «Три сестры» во МХАТе. Я получила низменное удовольствие!

Народ притих, думает: что там у Чехова крамольного?

— Неземное, — перевожу я. — Люба получила неземное удовольствие.

Когда она употребляет иностранные голова, это вообще швах.

— Увидела дом на набережной — прямо дежустив у меня! Как будто я тут раньше была.

— Дежа вю, — поправляю я. — Дежустив — это десерт. — И начинаю сама смеяться, придумав: — Встретились как-то Де Жавю и Де Жустив…

Мои попытки привить ей литературную речь кончились полным провалом.

— Люба! В замке поворачивается ключ!

— А я как сказала?

— «Повернула замок в двери».

— Подумаешь, ты же поняла.

— Люба! Так не говорят: он обманул мои иллюзии. Иллюзии — это уже обман.

— Значит, он дважды обманул!

— Люба! Как сказать по-русски «я улыбалась всем телом»?

— Так и сказать!

В добавление к изысканной речи Люба имеет неистребимый южнорусский акцент. Ее «хэкание» особенно заметно, когда звук «г» идет перед согласной. Мой муж Сергей обожал придумывать для нее каверзные предложения.

— Любаня, скажи: «Глеб показал свою гренку».

Люба послушно произносит:

— Хлеб показал свою хренку.

Сергей специально выискивал фразы, нейтральные на русском и неприличные на украинском.

— Любаня! Переведи: «Куда бумагу деть?»

* * *

Наверное, с той ее нелепой фразы про первую любовь и началась наша дружба. Отбросив столичный снобизм, я с интересом смотрела на девушку.

— Я Люба, — представилась она. — А ты?

— Кира.

— Как Кира полностью?

— И полностью и кратко только Кира.

— Запомню. Как революционер, но без окончания.

— Какой революционер?

— Киров, не знаешь, что ли? Говорят, его Сталин от ревности зарезал в попытке самоубийства.

— Вообще-то Кирова убили в Ленинграде.

— Кто говорит, что в Москве? Я в станкостроительном учусь, а ты где?

— В МГУ, на химическом факультете.

— В самом МГУ?! Зашибись!

Ее восхищение мне польстило. Но Люба вспомнила, что она тут по делу:

— Слушай, что мы с тобой болтаем, когда у меня судьба рушится? Где Тимирязев? Это кто стоит?

Она показала на памятник у Никитских ворот, в конце Тверского бульвара, на углу с Герцена (ныне Большой Никитской). Я честно призналась, что не знаю. Кстати, потом мы любили экзаменовать москвичей: где памятник Тимирязеву? Или: кому памятник в конце Тверского? Восемь из десяти не знают.

А памятник большой, как уменьшенная копия снесенного Дзержинского. Его почему-то не замечают.

— Вот он, видишь? — затрепетала Люба, когда мы подходили.

— Со спины я не могу сказать, кому памятник.

— Да не памятник! Антон! Я сейчас описаюсь, он с цветами!

Молодой человек, внешность которого я бы описала как табуретка с ушами, действительно держал букет цветов. Трогательно: рука вытянута, словно капающее эскимо держит, тюльпаны поникли, согнулись, смотрят в землю.

— На! — Он протянул Любе «букет» и уставился на меня. — Сорок минут стою, зимой бы шары отморозил.

«Провинция, — подумала я. — Две провинции».

Но Антон мне понравился. Главным образом, потому, что я ему не понравилась. Он смотрел на меня не отрываясь и не видел! Он видел только Любу. Оттопыренными ушами, затылком, всем своим, как она скажет потом, «улыбающимся телом» — только ее! Чужая любовь, зарождающаяся и мощная, какую трудно описать словами из-за того, что она переливается северным сиянием, ни секунды не постоянна и в то же время очень прочна и надежна, — это как электрическое поле, в которое ты шагнул.

Да и вызывали в те годы у меня интерес только люди, которые не проявляли рьяного интереса ко мне. Я, наверное, не могла жить без воздыхателей, потому что они были всегда, но уже утомили. Как в песне:

Ах, кавалеров мне вполне хватает,

Но нет любви хорошей у меня.

Люба тараторила со скоростью телеграфного аппарата:

— Это Кира, моя подруга (уже подруга!). Отгадай, где учится. Не поверишь, в самом МГУ. Правда, красивая? Я как увидела, прямо присела — везет же некоторым! Но она простая, ты не думай. Кира, ты правда простая?

— Как валенок! — Я рассмеялась.

— Видал зубы? — восхитилась Люба. — Кира, покажи еще раз зубы, Голливуд отдыхает.

Ни до, ни после я не встречала женщину, способную при мужчине, в которого влюблена, хвалить другую. Причем восхищаться искренне, без бабьих штучек, без напрашивания на протест, мол, ты, а не эта красотка всех милее. Если Люба чему-то радуется, то без подтекста или мыслей о выгоде. Если ненавидит — то наотмашь. Можно сказать, ее натура примитивна. А можно — что она всех нас обогнала в эволюции души.

— До свидания! — попрощалась я. — Приятно было познакомиться.

Перешла бульвар, улицу Герцена, когда услышала «Кира!» и разбойничий свист. Они стояли у ТАСС, через дорогу от кинотеатра повторного фильма (давно закрытого), по шоссе непрерывно двигались машины. Антон, заложив пальцы в рот, пронзительно свистел.

— Стой! — орала Люба. — А телефон?

Машины остановились на светофоре, ребята перебежали через дорогу.

— Ты телефон свой не дала! — потребовала Люба. — Куда записать? Дай ручку!

Почему-то у нее не было сумочки. И она записала… на руке Антона. Получилось как татуировка, меня очень тронуло.

Люба позвонила через несколько дней:

— Записывай адрес общаги, с тебя бутылка красного, сегодня вечером.

— Чего красного? — не поняла я. — Вечер у меня занят.

— Вина красного или белого, чтоб не водки, водку пацаны купят, а я галушек наварганила. Как не можешь? Ой! А я уже всем про тебя рассказала! Ой, Кирка!

Отец выбирал мне имя гладкое и прочное, чтобы у него не было вариантов. Но ласкательных суффиксов родители обнаружили массу — Кирочка, Кирюшенька, Кирюлечка… А в школе за худобу и долговязость завистницы девчонки звали меня Киркой, как инструмент шахтера. Надо ли говорить, что вариант моего имени с уменьшительным суффиксом мне крайне не нравился? Но Любино «Кирка» прозвучало как обращение младшей сестры.

Если сравнивать нашу дружбу с сестринскими отношениями (Люба тоже одна у родителей), то роли постоянно менялись: то я оказывалась старшей, то она. Зависело от того, кто кого на плаву держит. Так было и у нас в семье: то папа главный, то мама главная. Наверное, это называется гармонией, которая есть равновесие.