Особое выражение лица - Вера Колочкова Страница 12

– Нет, – вздохнула Диля, – я университет не закончила. А работала в регистратуре в папиной больнице.

– Что ж, не богато… Ладно, надо соседок вечером поспрошать, может, и найдется какая для тебя работа. Можно бы и в больницу мою сходить, где я медсестрой до пенсии двадцать лет стажу отпахала, да у меня там знакомых уже никого не осталось. Эх, не вовремя я уезжаю…

– Да я устроюсь, тетя Таня, обязательно устроюсь! Я сама! Спасибо вам, что в регистрации не отказали, а дальше – я сама!

Подскочив, она радостно рванула в ванную, откуда донесся на кухню слабый голосок Алишера. Выхватила его из воды, прижала к себе, мокрого и горячего, расцеловала в круглые щеки.

– Мам, ты чего? Я же мокрый! Дай полотенце, я завернусь!

– Полотенце… Ах да, полотенце! Сейчас…

– А ты чего такая радостная, мам?

– А отчего нам грустить, сынок? Все у нас будет хорошо! Главное, мы вместе, правда? Сейчас картошку жареную есть будем! На свином сале!

– А это вкусно?

– Вкусно, сынок. Здесь все время картошку жареную едят, ты привыкай. Тебе понравится. А если не понравится, виду не подавай, понял?

– Ага, понял…

После горячего купания и сытного обеда мальчишку начало клонить в сон, и Диля едва успела подхватить его, пока он не клюнул носом в опустевшую тарелку. Отнесла на руках в маленькую комнату, уложила на старый диван, недовольно скрипнувший под легким телом ребенка. Вернувшись на кухню, уселась перед недопитой чашкой травяного чая, очень странного на вкус, отдающего крепкой запашистой горчинкой.

– Я туда иван-чая добавляю, говорят, для живота полезно. А что горчит – так это ничего. Вся наша жизнь не шибко сахарная получилась. И у меня, и у мамы твоей…

– Да, кстати, про маму, тетя Таня. Вы так интересно выразились, когда я сказала, что папа маму всегда любил… Вроде как для мамы это не совсем хорошо было. В общем, не поняла я.

– А что я такого сказала? Ну да, любил ее твой отец, очень любил. Они еще здесь познакомились, в городе, когда Маша медучилище заканчивала. В больнице, на практике. Все на моих глазах и было. Прекрасно помню, как твой отец, Амирчон, под нашими общежитскими окнами в карауле отстаивал. Он стоит, а Маруся не выходит, переживает за него. Неловко ей было парню голову морочить, хороший парень-то. Маруся раньше его учебу закончила – чего там особо учиться было? Три с половиной года – и до свидания. И уехала к себе в деревню по распределению. А он, стало быть, на практику докторскую после института туда же попросился. Любил он ее, и правда любил. Да только зря.

– Почему это зря? – вскинула Диля на нее удивленные глаза.

– Да потому, что Маруся другого парня любила. Был у них в деревне такой Сашка Прозоров, рубаха-парень. Видела я его как-то – не понравился он мне. Чубатый, хулиганистый, весь будто в узелок завязанный, и с лица не шибко красив, на артиста Шукшина похож. А Маруся по нем так сохла, что ни на кого и смотреть не могла. Говорила, чуть ли не с малолетства в него влюбилась и сохла.

– А он? Он ее любил, этот Сашка Прозоров?

– Да где там… Он и не замечал ее вовсе. А ведь знал, что она по нему сохнет. И все знали. В деревне такого не скроешь, там все на виду. Потому и пришлось ей потом уехать…

– Что, из-за этого? Из-за неразделенной любви мама навсегда уехала из дома? – недоверчиво подняла на женщину глаза Диля.

– Ой, да при чем здесь любовь… Я говорю, аккурат после того случая с Лизаветой она и уехала!

– С какой Лизаветой?

– Так ты что, эту историю не знаешь, что ли? Мать не рассказывала тебе?

– Нет… Она никогда про прежнюю свою жизнь не рассказывала. А если я спрашивать начинала, она тут же отмахивалась, а потом еще и плакала.

– Да? – помолчав, с сомнением глянула на Дилю тетя Таня. – Ну, так и я, стало быть, тоже языком трепать не буду, раз Машенька не хотела…

– Ой, теть Тань, ну, пожалуйста! Расскажите мне, пожалуйста! Я же должна знать!

– Да зачем тебе? Мамку-то этим все равно не вернешь.

– Ой, ну как вы не понимаете! Зачем, главное… Это же моя мама! Хотя бы ради памяти о ней! И еще, знаете… Я все время в детстве как будто виноватой себя перед ней чувствовала… сама не знаю, за что. Она плакала, а я совестью мучилась. И папа тоже очень переживал, когда она плакала. Я думала, что он просто из-за слез маминых переживает, я ж не знала, что у них тут какая-то история была! Мне казалось, что мама папу всегда любила…

– Нет. В том-то и дело, что нет… – тяжело вздохнула тетя Таня. – Она писала мне, что через силу с Амирчоном живет. Я, как письмо от нее получала, сразу вся насквозь уплакивалась! Она в каждом письме просила меня разузнать, как там судьба у Сашки сложилась после смерти Лизаветы-то. И про сестру спрашивала, про Зину. А я чего откуда узнаю? Никак и не узнаю. Не ехать же мне было в ее деревню специально, чтоб Зину с Сашкой разыскивать да обо всем у них выспрашивать!

– Так, значит, у мамы действительно родная сестра Зина была?

– О господи… Так она и про Зину тебе не стала рассказывать?

– Не-е-т… Только имя и сказала.

– Что ж, значит, не смогла-таки Маша пережить эту историю и Зинаиде не простила…

– Чего не просила? Теть Тань, расскажите мне все с самого начала, пожалуйста! Что там за история была?

– Ой, да ничего особенного и не было! Когда Маша с учебы в деревню вернулась, Сашка уже женатый был. Ну, она поплакала да и успокоилась вроде, тем более некогда было особо плакать-то. Работы много, одна амбулатория на четыре окрестных деревни, они там со старенькой фельдшерицей только успевали поворачиваться. Это уж потом, когда Амирчона на практику прислали, немного вроде полегче стало. Но опять же хозяйство надо было держать, кормиться как-то. Маша с Зинаидой сиротами остались, вместе жили, одним домом, хоть они и не совсем родные, по отцу сводные. Зинаида ее на пять годков постарше была – по деревенским меркам вообще перестарок. Ну а тут захаживать к ней стал один мужик приблудный – вроде как не свой, не деревенский. А домик-то маленький, комната да кухня, особо и не разгуляешься. Вот Зинаида на Машу и начала психовать – вроде как мешает она ей личную жизнь устраивать. Пусть вроде выходит замуж за своего басурмана да идет к нему жить в казенное жилье при амбулатории. Это она Амирчона так звала – басурман. А Маша вовсе за него и не собиралась, и в мыслях не было. Мало ли, что любил!

– Хм… Ничего себе! Басурман, главное! – тихо возмутилась Диля.

– Ну, ты шибко не обижайся, это слово вроде как и не ругательное. В деревнях так всех подряд называют, которые не местные да сильно чернявые. Чего с них возьмешь, с деревенских-то? Культурам не сильно обучены.

– Да я и не обижаюсь… Ну а дальше что было?

– А дальше эта история с Лизаветой приключилась, прямо все один к одному. В жизни оно всегда так и случается – все к одному…