Знакомство по объявлению - Мари-Элен Лафон Страница 12

Страх, издавна поселившийся в сердце Анетты, никуда не девался и заставлял ее постоянно быть начеку, тем более во Фридьере, где ко всему надо было приспосабливаться. Ее пугали ночные шумы, ничего похожего на которые прежде ей слышать не доводилось. Она привыкла жить в тесных, скудно обставленных комнатенках, сначала — с отцом и матерью в узком домишке, втиснутом между другими такими же домишками, сразу за порогом которых начиналась улица; потом, позже, с Дидье, а еще позже с Эриком — в скромных типовых квартирках, не таящих ровным счетом никакой тайны. В ночных шумах не было ничего от нормального мира, мира живых. Они были связаны с какими-то иными силами, которые умело прятались — а во Фридьере особенно — за внешней оболочкой самых обыкновенных вещей. Дневной свет, даже зимний, неласковый, все же держал на расстоянии все то, что с приближением темноты захватывало власть над людьми и предметами.

Анетта подолгу размышляла и поняла: в этом доме, в его нижних комнатах — летом, когда открывали окна, она видела краем глаза заставленные громоздкой полированной мебелью помещения, — рождались и умирали мужчины и женщины. В тех кроватях, в которых спали дядья и в которых им, возможно, предстояло умереть — они надеялись, что это случится во сне, ибо наотрез отказывались мириться даже с мыслью о больнице, где стариков держат кучей, как овец в загоне, и мучают медициной, — в этих высоких кроватях скончалось не одно поколение людей родной им крови. Анетта чувствовала их незримое присутствие, от которого по всему дому словно пробегала дрожь. За тонкой перегородкой спальни разверзалась чердачная пропасть, а под чердаком располагался коровник — с наступлением темноты он, пусть и скудно освещенный, уже не принадлежал знакомому миру и словно обрушивался в черноту мрака.

Нет, она не боялась по-настоящему, даже в самом начале. Дом, построенный из камня и дерева, служил надежным убежищем, давал защиту, и не только благодаря Полю. Дом не желал ей зла, хотя у него бывали перепады настроения и он любил поговорить в темноте; зато в нем было тепло. А мертвецы… Что ж мертвецы, они ведь не кусаются. Их имена, выбитые на могильных плитах, Анетта узнала, когда по осени ходила на кладбище. Там было несколько Эжени и Жозефов, Мари и Жанн, а еще — Альфонс, Прадье, Дюриф и Ронжье. На кладбище они пришли вместе с Полем, который утверждал, что не застал в живых никого из покойных родственников, за исключением деда и бабки со стороны матери, родителей его дядек, о которых у него сохранились самые смутные воспоминания: высохшие старичок и старушка, склоненные над тарелкой супа. Во Фридьере почитали мертвых; на День Всех Святых каждый имел право на хризантему, так что они могли покоиться с миром. Пожалуй, порой мелькало у Анетты, им действительно гораздо спокойнее, чем живым, — не надо ни с кем драться, не надо никому ничего доказывать. Не то что Николь, вынужденной защищать свою территорию и свою роль в жизни брата.

В первые июльские дни, в разгар лета, Анетте нравилось засыпать под распахнутым окном, слушая хрустальный перезвон коровьих колокольчиков, отдававшийся по всему дому; стадо Поля паслось на верхнем выгоне, соседское — на опушке буковой рощи, окружавшей деревню. Ее поражало, что такие тяжелые и медлительные животные могут издавать такие мелодичные и ласкающие ухо звуки. Лишь осенью, когда окна пришлось закрыть, и позже, когда скотину перевели в теплый коровник, Анетта начала прислушиваться к разговорам, которые сам с собой вел дом, шевеля своими закостеневшими от холода сочленениями и скрипя сухим деревянным скелетом; Эрик пытался пересчитать потолочные балки, расходившиеся наверху словно ребра от позвоночника; он стоял запрокинув голову и разинув рот, онемевший от восторга, и следил взглядом за акробатическими пируэтами порхавших над птенцами ласточек. Да, подтвердил Поль, ласточки каждую весну возвращаются в дом, в каждый дом в деревне, не только в их; если они вдруг не прилетят, это считается дурной приметой, но во Фридьер ласточки возвращаются всегда; он, Поль, не застал ни одного лета без ласточек, да что он, даже дядьки, которые родились здесь, никогда никуда не уезжали и помнили несусветную старину. Вот и хорошо, обрадовался Эрик, позже пересказавший матери состоявшийся у них с Полем мужской разговор.

Еще он, фыркнув, добавил, что благодаря Полю раскрыл тайну храпа. Оказалось, богатырский храп, с наступлением ночи сотрясавший стены дома, — оглушительный, могучий, легко проникавший сквозь дощатые перегородки и различимый даже у них, наверху, — издавала Николь. Она отказывалась признавать за собой этот грех и, если кто-нибудь при ней позволял себе хотя бы намек на то, что, засыпая, вместо колыбельной был вынужден слушать разносящиеся по дому звонкие переливы, смертельно обижалась, обрушивая на дерзнувшего пожаловаться потоки язвительного гнева. Изощряясь в притворстве, она доходила до прямых обвинений в адрес спавших в соседних комнатах дядек, которые, по ее словам, ночь напролет — видать, днем намолчались, — давали концерт: один утихнет, второй принимает эстафету, из-за чего она якобы до самого утра глаз не могла сомкнуть. Анетта не сдержала улыбки, так ее тронуло вдруг вспыхнувшее между Полем и Эриком доверие; на миг ее рассмешили тщетные потуги несгибаемой и воинственной Николь отвести от себя подозрения в потешной и простительной слабости.

Дядьки, которым перевалило за восемьдесят, наконец смирились с мыслью о том, что ухаживать за довольно большим огородом, служившим предметом их особой гордости, им вдвоем больше не под силу. Вся округа признавала за ними несомненный садоводческий дар; им были нипочем заморозки и прочие капризы погоды, их не пугала ленивая весна, слякотная зима или засушливое лето, не говоря уже о нашествиях кротов и прочей вредоносной живности. Иногда они работали на пару, но чаще по очереди, сменяя друг друга согласно загадочному, но неукоснительному распорядку; никто никогда не замечал, чтобы из-за огорода между ними вспыхнуло что-то даже отдаленно напоминавшее ссору, хотя в остальном их взаимное общение сводилось к постоянной перебранке и подколкам по поводу и без повода, так что со стороны могло показаться, что братья питают друг к другу глухую, уходящую корнями в вечность вражду. Оба долговязые, под метр девяносто, с узловатыми руками и длинными, словно паучьими, ногами, — в то время как большинство здешних мужчин, коренастых и коротконогих, едва достигали метра семидесяти пяти, а то и метра семидесяти, — устоявшейся репутацией чудаков дядьки, бесспорно, были в значительной степени обязаны своей выдающейся внешности, тем более что с годами сходство между ними только усилилось.

Старость нисколько их не испортила — величественные, белые как лунь, с ежиком жестких волос и ясным взглядом, они сохранили подвижность и даже своеобразную красоту. Всю жизнь работая как каторжные на своей ферме, они не имели ни досуга, ни желания общаться с соседями, а потому и к ним никто не лез, разве что по неотложной надобности; они не любили попусту молоть языком, ни за выпивкой в кафе, ни на ярмарочной площади; впрочем, они были непьющие и никогда не входили ни в местное охотничье общество, ни даже — в молодости, конечно, — в пожарную дружину. И в войнах они не участвовали: когда разразилась Вторая мировая, они были слишком молоды, когда началась Алжирская кампания — успели постареть. Они практически никогда не покидали насиженного места, если не считать службы в армии, в альпийских стрелках, — время, о котором они предпочитали не распространяться, лишь изредка вспоминая, как, было дело, удивлялись, впервые увидев хороших коров не своей салерской, а другой породы. Они имели самое приблизительное представление об Орильяке, еще более смутное — о Клермон-Ферране и Париже, не говоря уже об остальном мире, с невообразимыми новостями которого их знакомил нечленораздельным бормотанием телевизор.