Сокровище - Жюльетта Бенцони Страница 12

Быть может, в ней говорила ущемленная гордость? Спесивая дочь Марии-Терезии не могла простить того, что он посмел поднять на нее свои глаза? Но Ферсен сделал больше, не обладая при этом ни знатностью, ни благородством кардинала.

Конечно, Ферсен любим, а Роган нет, но ожесточение Марии-Антуанетты заставляло подозревать, и Жиль был недалек от правды, что королева сама принимала участие в легкомысленном фарсе в Роще Венеры и теперь боялась разоблачения. Что чувствует он? Огорчение, конечно, ведь его блистательная мечта разбита. Но не оно мучает его, самая сильная боль — это боль оскорбленной любви, ведь королева упорно хочет видеть в нем вора, а не влюбленного.

Внезапно болтовня цирюльника отвлекла Турнемина от грустных размышлений. О чем он говорил? Ах да! О госпоже де Ла Мотт, о ее губительном очаровании…

— Господин Тиру де Кроен, лейтенант полиции, — говорил брадобрей, деликатно выбривая подбородок Жиля, — настолько очарован графиней, что готов объявить виновным во всем происшедшем только одного человека, а именно — кардинала. Графиню же оправдать как жертву.

— Он, видно, плохо знает эту очаровательную даму! Хорош лейтенант полиции! Нашли кем заменить молчаливого, способного и энергичного господина Ленуара!

— Господин Ленуар был слишком строг, — вздохнул брадобрей. — К тому же он был слишком любознательным, а это мало кому нравится.

Скажу больше, он не понравился Его Высочеству графу Прованскому, брату короля. Это он добился, чтоб его заменили…

— Идиотом, который до этого наводил порядок в королевской библиотеке, — заключил шевалье, оставив при себе окончание своей мысли (а именно, что эта ценная замена произошла как бы случайно, непосредственно перед тем, как разразился скандал с колье).

Брадобрей закончил. Он осторожно вытер влажные щеки клиента, припудрил его тонкой душистой пудрой и отошел на шаг, чтобы полюбоваться плодами рук своих. Картина так ему понравилась, что он еще попятился и… оказался в объятиях Понго. Индеец молча показал на острый выступ стены, о который цирюльник мог больно удариться.

Глубоко признательный за заботу, брадобрей усадил Понго и стал брить его, весело болтая о том, как, наверно, трудно «дикарю» привыкать к цивилизованному миру. Понго только морщился и наконец в привычной лаконичной манере объяснил ему свой взгляд на жизнь. «Хорошая еда, хорошее вино, красивые женщины.» Такой ответ брадобрею, человеку веселому и совершенно не кровожадному, очень понравился, он продолжал работу, тихонько посмеиваясь, но при этом стараясь не повредить кожу такого экзотического клиента.

— Известно, что произошло с графом Калиостро? Он в Бастилии? — спросил Жиль.

У брадобрея вытянулось лицо.

— Разве я о нем не говорил вам? Мне кажется… но, видимо, мне показалось. Конечно, он здесь, как и все участники этого дела, но про него ничего не известно. К нему никого не пускают, это очень жестоко, ведь он привык к хорошему обществу.

— Так вы его знаете? — заинтересовался Турнемин.

Брадобрей покраснел, затем, оглянувшись на дверь, таинственно прошептал:

— Он вылечил мою дочь, когда от нее все другие врачи отказались. Нам с женой непонятно, почему его арестовали. Такой человек ничего плохого сделать не мог.

— Почему его арестовали, спрашиваете вы.

Догадаться нетрудно. На него донесла госпожа де Ла Мотт.

Жиль так и не узнал, что думает веселый цирюльник об этом новом злодействе графини. Дождь и ветер с бешеной силой принялись раскачивать башню, башня гудела, в таком шуме разговаривать было просто невозможно. К счастью, цирюльник уже закончил с Понго и стал собирать и вытирать свои инструменты. Жиль расплатился с ним, и он покинул случайных своих клиентов. А узники продолжали с ужасом прислушиваться к реву урагана, прикидывая, выдержат ли самодельные веревки его буйный напор.