Зачем ты пришла? - Роман Богословский Страница 11

Работать детектором лжи она закончила словами: «Ладно, молодежь, сидите. Я спать». И ушла.

А нам пора было ехать к Бастрыкину, чтобы там продолжать феерию празднества, которая у твоей мамы дома была совершенно немыслима. Ты с улыбкой сказала, что у Бастрыкина, наверное, накурено, слишком много людей и все пьют водку без меры. Поэтому давай-ка мы пока поднимем бокалы, тост за нас двоих, а потом поговорим.

Мы выпили по бокалу, но разговор о Бастрыкине не клеился. Выпили еще – ты половинку, я два. Ты снова включила Баскова, улеглась на меня, сказала, что объелась и не можешь никуда ехать. Я начал нервничать: ведь договаривались, что встретим у матери, посидим и поедем к Бастрыкину.

На слове «Бастрыкин» ты нахмурилась и поцеловала меня в руку. Я встал и начал собираться. Не хочешь, я поеду один. И даже не заметил, как в руке моей оказался еще один бокал шампанского и шоколадная конфета. Поедешь, сказала ты, но давай сначала… вот тут… у спинки кресла… сзади… посмотри, как удобно будет…

И голос твой, голосок-колосок-колокольчик, такой прямо прозрачный… Динь да динь, дон да дон – поцелуй меня скорее прямо вот сюда…

Мне ничего не оставалось, как подстроить свою интонацию под твою.

Динь да динь, дон да дон – а потом, после того, как у спинки кресла, сразу к Бастрыкину! Динь да динь, дон да дон – посмотрим, потому что время уже позднее, а у нас еще много шампанского, но оно на утро, а сейчас у спинки – и поспать, представь, как классно. Динь да динь, дон да дон – не вижу ничего классного, надо к Бастрыкину. И скорее уже. Динь да динь, дон да дон – ты можешь перестать говорить и скорее… а-а… а-у-у-м-м-м динь да динь, да динь, да динь, да динь, да динь, да динь, да динь, да динь, да динь, да динь, да динь, да динь, да динь, да динь, да динь, ДА ДОН-Н-Н-Н! Я попытался заткнуть тебе рот кончиком одеяла, но ты второй раз – ДА ДОН-Н-Н! Я зашептал, что мать сейчас проснется, что соседи наверху, наверное, никогда такого не слышали, как ты тут – ДА ДОН-Н-Н! Ты засмеялась, повалила меня на кровать, стала делать массаж.

Последнее, что я видел перед забытьём, – это Басков, который осторожно высунул свою ногу в блестящем ботинке из экрана к нам в комнату. Но ты показала ему кулак, сказала «т-с-с-с», и он так же аккуратно, с виноватой улыбкой, убрал ногу в новогодний «Первый канал».

На полу у телевизора остались лишь рассыпанные конфетти, закупленные каналом на деньги налогоплательщиков.

И вот мы стали жить вместе. После новоселья я неделю не ходил на работу – был в самовольном веселом отпуске. Ты приходила с работы уставшая и злая. Ты искала дурное и находила его.

– Ага, – говорила ты, – «Beioff» нефильтрованное. Два литра. Давно выпитых. А почему баклажки под диваном? Выбросить нельзя?

Я кивал, и волосы мои летели на пол, кружась в закатном солнце.

Ты пошла в туалет и нашла там еще один опустевший «Beioff». Полтора литра. И еще полтора в кухне под столом. А потом еще…

– Слушай, – ты зло улыбалась. – Пять баклажек! Ты не подохерел с радости переезда?! Пять баклажек за пять часов!

Я все кивал, кивал и кивал. И засмеялся, выкрикнув из Хармса:

– Ну, ты! Не очень-то фрякай…

Тебя прорвало, как канализационную трубу:

– Как мы будем жить? Ну как? У нас же когда-нибудь родится ребенок, он будет видеть вот это? Вот эти пять баклажек по всему дому? Ты бы вещи разобрал, повесил бы полки, фотографии, протер бы шкафы, заказал бы стенку. Что ты умеешь кроме пяти баклажек?!

Помнится, в ответ я икнул и кашлянул. Возможно, сделал это в обратном порядке.

Ты продолжала затапливать дом помоями:

– Пять баклажек. Почему столько?! Ты что, не мог выпить одну?! Да чем ты вообще думал? Ты обзываешь меня, орешь на меня, ты не воспринимаешь критику. Ты хороший, талантливый, умный, но как мы будем жить? У нас же будет ребенок.

Так я впервые серьезно задумался, что у нас может быть ребенок. Естественно, мне захотелось шестую баклажку. Я сполз со стула и пополз мимо твоих ног в коридор. Я был ящером – отвергнутым, вымирающим, злым. Я ползал среди ботинок и туфель, где-то там, в коридоре. Я натыкался на твои ноги в полосатых носках всюду, в какую бы сторону ни свернул.

– Ты мразь, Сергеев. Скользкая, ядовитая, – сказала громко.

Пришлось мне ползти обратно, ведь я не нашел ничего, что напоминало бы мои ботинки. Одежда рептилиям не предназначена. Не положена. Я озирался по сторонам и созерцал пыль, какие-то болты и твою заколку под диваном.

Я хотел на волю. В прерии. В пустыню. Подальше. Но вместо этого мне предлагалось встать, включиться в этапы эволюции и заиметь ноги, повесить картины, полки, заказать новую стенку и убрать штукатурку, которую насверлил рабочий по имени Арсен.

Но почему? Почему ты увидела пять баклажек, эти пять преступно опустевших баклажек, но ты молчишь про килограммы пыли, которые застилают все в доме? Пыль – это несущественно? Пыль – это подарок мне? Песок для меня? Для ящера и варана? Я должен и я буду жить в этой пыли! Буду купаться в ней, нежиться под диваном. И не трогай, не трогай, не трогай меня…

– Как мы будем жить…

– Сейчас мы будем спать…

Ночью варан превратился в человека с больной головой и пивным перегаром. Это уже давало право переползти с пола на диван. Эволюция коснулась меня своим пальцем-указкой в темноте ночи. Никто не видел перевоплощения. Чудовище зашевелилось, затрепетало, содрогаясь, и улеглось на диван. Эволюция всегда болезненна для отмирающего вида. Мне были нужны пять баклажек воды, но сон оказался сильнее.

Утро прикатилось в мой сон зеленым шерстяным клубком, созданным из твоего голоса:

– Рассказывай, кому ты там вчера пьяный написывал. Кому там целоваться предлагал. Рассказывай про пять баклажек. Ты знаешь, что тебя на работе разыскивают? Ты знаешь, что ты просрал юбилей, где должен был петь? Ты знаешь это все? Ты знаешь, что я не спала? Иди хоть зубы почисть, – ты отвернулась, выдохнула, опечалилась.

Села за компьютер, открыла мой профиль, стала читать:

– О, послушай: «Кисочка, давай я сейчас прямо приеду – и мы будем с тобой целоваться? Целоваться – это ведь не преступление? Все и всегда целуются…» Нормально? Поедешь? Идиот паршивый… Езжай давай прямо сейчас, давай. Иди в пивнуху, головку полечи – и вперед.

Я хрипел, я басил:

– Ну а что, если все и всегда целуются…

Тебя было не остановить. Ты орала, причитала, плакала. Показывала мне пять баклажек (ты их специально не выбросила, чтобы утром демонстрировать мне). Пять пустых баклажек! Ты показывала их мне, вместо хотя бы половинки одной…

Поплелся в ванную и понял там, что мне сейчас же нужно слить то, что перебродило за ночь. Я стал таким твердым, что не мог наклониться к крану. Кое-как умылся, вышел. Ты терла плиту сине-белым порошком.

Обернулась на меня и, словно на моем месте ничего особенного не увидела, сказала: