Счастье Анны - Тадеуш Доленга-Мостович Страница 11

— Позвольте вам представить, — произнесла она безразличным тоном, — моего жениха, пана Станислава Щодроня.

— Щедроня, — поправил молодой человек и бесцеремонно протянул руку пораженной тетушке Гражине.

Потом он поздоровался с остальными и сел к столу. За время обеда его услышали лишь дважды. Один раз он сказал Леону, который подавал ему блюдо, что рыбу не употребляет, потому что вся рыба воняет илом, в другой раз спросил, не знает ли кто-нибудь, во сколько отправляется ближайший поезд до Малкини. Дядя Антоний был настолько поражен, что сбежал еще до того, пока подали кофе. Как оказалось, он был вполне предусмотрительным, потому что сразу же после обеда разразился скандал. Щедронь положил на тарелку апельсины, но, взглянув на часы, встал и сказал, что не может больше оставаться, потому что спешит на поезд, а апельсины съест в вагоне. Он попрощался и вышел, затем вернулся из прихожей, положил апельсины в карман и, кивнув головой, исчез за дверью.

Когда пани Гражина спросила, кто этот человек с сельскими манерами, Ванда совершенно спокойно ответила:

— Твой будущий зять, мама.

— И это все, что ты бы хотела мне о нем рассказать?

— Если тебя интересует, мама, я могу предложить тебе еще одну информацию: его отец исполняет функции домашнего сторожа в красивом доме на Грибовской площади.

Пани Гражина расплакалась. Это было чем-то необычным, потому что даже Кубусь испугался и, заявив, что это скандал, перестал раскладывать пасьянс. Пани Гражина закрылась в своей комнате, а Ванда на протяжении часа стояла у окна и посвистывала, демонстрируя, что это ее не волнует. Но за ужином, когда пани Гражина появилась снова, Ванда взорвалась сама и заявила, что не видит повода, чтобы устраивать морг лишь из-за того, что совершеннолетняя девушка выбирает себе такого мужа, какого хочет, что три четверти совершаемых на свете преступлений — это преступления родителей, отравляющих жизнь детям навязыванием мужей и жен, и что она, Ванда, поступила так, как учила ее сама мама, когда выбрала себе человека в соответствии с его достоинством, а не по каким-то там пересудам. А что он коммунист, так это еще не трагедия. Разумеется, этой новой информации было достаточно, чтобы мать снова удалилась в свою комнату.

Анна была тогда слишком молода и не смогла составить собственное мнение о поступке двоюродной сестры. Ею владело смешанное чувство возмущения и восторга. Это было так смело, так современно. В конце концов, ведь она выбирала мужа для себя, а не для родственников и родителей. Шокировало только происхождение Щедроня. Отец Анны когда-то говорил, что люди должны жениться в своем окружении: ни выше, ни ниже. И не из-за какого-то снобизма или предубеждений семьи, а просто потому, что трудно в одной семье уместить разные культуры, разные традиции и обычаи. Отец был очень мудрым человеком, но в этом случае оказался не прав. По его мнению выходило, что, например, такой интеллигентный человек, как Щедронь, должен был бы жениться на какой-то прачке или работнице. Это какая-то чепуха, нелепость, наверное?

— Вы не сердитесь на меня? — прервал ее размышления Щедронь.

— Нет, пан Станислав. Я наговорила вам всяких неприятностей, скорее, вы должны были на меня обидеться.

— Но я не обижаюсь, — покачал он головой.

— Просто семейный спор, — сказала она примирительно.

— О нет, не семейный, а просто дружеский, на это я согласен. Мы, пани Анна, вообще не родственники. Я всегда буду для вас чужаком.

Анна покраснела, точно ее поймали с поличным. Какая у этого человека интуиция! Наверное, догадался, что она как раз об этом думала.

— С Вандой связывает меня очень немногое, — продолжал Щедронь. — Мы с ней даже не представляем семью. Семья — это химическое соединение. Вы понимаете? Химическое соединение, а мы с ней — только смесь. Нас смешали вместе, но она осталась собой, а я собой. Чисто механическая связь. А что может связывать меня с вами, или с Кубой, или с пани Гражиной?

— И это вы провозглашаете такие отсталые взгляды?!

— Не взгляды — наблюдения. Когда-то я сам не понимал этого… Только не думайте, что я чужак снизу, который пролез в какие-то верхние регионы. Где низ, а где верх, решает не то, что мой отец подметал лошадиный навоз на улице, и не то, что родители Ванды носили шелковое белье. Здесь совершенно иные критерии. Просто мы разные, из разной глины.

— Вы говорите глупости, — искренне возмутилась Анна.

— Нет. Сейчас я вам это объясню…

Объяснять, однако, не пришлось, так как в прихожей раздался звонок, и Щедронь мгновенно вскочил.

— Вот видите, — засмеялся он, — звонок действует на меня, как труба на кавалерийского коня. Вот что значит наследственная привычка от сторожа, которая вошла с кровью.

— Какой же он неделикатный — подумала Анна.

— Анка пришла? — раздался из прихожей голос Ванды. — Я немного опоздала.

Одновременно в открытых дверях показалась ее голова в белой фетровой шляпе.

— Как поживаешь, дорогая? Извини, пожалуйста, за опоздание, но нельзя было уйти в середине дискуссии. Только пойдем ко мне, потому что воздух Щедроня меня убивает.

Они расцеловались, причем Анна заметила, что Ванда перестала пользоваться помадой и вообще выглядела естественнее без подведенных глаз и подкрашенных бровей. Она очень похудела. Кожа ее потемнела, а нос вытянулся и заострился, отчего более ярко проявился семитский ее тип красоты. Сейчас она более чем когда-либо напоминала бабушку по линии отца, портрет которой когда-то висел в кабинете дядюшки Шермана. Только в чертах той женщины не было этого вызывающего и удивительного выражения, которое было неотразимым козырем Ванды. Пожалуй, оно и приносило ей успех у мужчин, хотя следует признать, что Ванда обладала редким даром меняться, как хамелеон, и фантастической интуицией отыскать в себе те черты, которые нравятся именно данному мужчине. Когда девушками они бывали вместе, Анна должна была всегда оставаться в тени успехов Ванды. Были, правда, и такие, у которых Анна пользовалась большим успехом, но никто из них не мог спокойно пройти рядом с «этой необычной девушкой». Ванда никогда не была одна. Всегда у нее под рукой имелось несколько обожателей, и зачастую людей интересных, стоящих или иногда очень шумных. При этом она умела даже вокруг таких, кто действительно был ничем, в короткое время создать общественное мнение, помогала им приобрести популярность, подчеркивая оригинальность суждений, достоинства или недостатки, талант или чудачества, а в случае полной посредственности она просто утверждала, что в нем что-то есть. На чем основывалось это «что-то», каждый понимал по-своему, но никто не сомневался в его существовании, за исключением, разумеется, одного Станислава, который целиком и полностью, невзирая на пол, возраст или национальность, отрицал все, что усматривала в нем Ванда.

— Щедронь признает только свою индивидуальность, не является ли это эталоном индивидуализма? — говорила Ванда о муже.

В этой реплике, однако, не было и тени злобы. Ванда никогда и ни о ком не говорила плохо. Многое изменилось в ней с течением времени, но эта черта осталась нетронутой. Возможно, это диктовалось этикой, как уверяла пани Гражина, а может быть, и безразличным отношением к людским делам, чего придерживался Щедронь. Ванда обладала бесценным даром оставлять каждому всестороннюю возможность оценивать свою особу. Сама она никогда просто не говорила о своем характере, психике или поведении. Зато умела окружить свою персону таким обществом и событиями, которые высвечивали бы ее всеми цветами радуги. Так было, по крайней мере, до того времени, когда она отказалась от поэзии и полностью посвятила себя публицистике.