Грешники и святые - Эмилия Остен Страница 11

Я поднялась, задохнувшись, подошла к окну и пошире открыла ставни; отец Реми не возразил. Он молчал, то ли утомленный моей речью, то ли обиженный. Я подняла заедавшую щеколду, толкнула створку окна, и живой воздух осеннего дня широкой полосой потек в келью.

— А как же любовь Божья? — спросил священник.

Я повернулась к кровати. Отец Реми сидел, опершись спиной о холодную стену, одеяло съехало, открывая все ту же серую рубаху на худом теле.

— Как же Его любовь? — повторил священник глухо. — Ведь она безгранична и дается всем нам раз и навсегда.

— А также гнев Божий и Его испытания, — кивнула я. — Все будет так, как Ему угодно. Я обвенчаюсь, скоро стану носить чепец, как мачеха, и ворковать над милыми крошками, чья судьба предрешена, как и моя. И все это — потому, что так положено людям моего круга, и потому, что Господь так велит.

— Вы не верите, что Бог мудр и милосерден?

— Конечно же, верю, — серьезно сказала я. — И верю, что Он поможет мне в трудный час и не позволит моей жизни сделаться… неверной.

— Главное, чтобы вы были честны с собою, дочь моя.

Однажды я говорила о таком с отцом Августином. Я плакала у него на плече, выталкивала сквозь сжатые зубы слова, торопясь и задыхаясь, а он все гладил и гладил меня по голове морщинистой рукой. До сих пор помню эти мягкие прикосновения и цитаты из молитвенника, захватанного до дыр. Легче не стало.

А этот кюре смотрит на меня бледными глазами так, словно я говорю… нечто интересное.

В расширившемся свете дня я взглянула на отца Реми по-иному. Простой серебряный крест на длинной цепочке вывалился из-за распахнутого ворота рубахи, и пальцы священника играли с ним, медленно поглаживали, словно ласкали Господа. Я замерла, заложив руки за спину, пристально вглядываясь в чужое, еще непривычное мне лицо.

И оказалось, что оно красиво.

— Отец Реми, — сказала я, — вам нужно выпить последний отвар.

— Спорынья. Да, помню. — Он отпустил крестик и протянул руку. — Давайте сюда.

Я отдала ему кружку, посмотрела, как он пьет, и затем забрала обратно.

— Вот так. Теперь я могу идти.

— Дочь моя, — сказал отец Реми, — почему вы пришли сегодня?

— Хотела узнать, что же вчера все-таки произошло в переулке.

Священник сглотнул и облизнул губы, видимо, стараясь смириться с мерзостным вкусом отвара.

— Вы хотите знать, как я с ними справился.

— Верно.

— Ну, так я дворянин и сын настоящего дворянина, обучен драке, к тому же много времени провел, тяжело работая. — В том, как движется его лицо, когда он говорит, усматривалась ошибка природы: не может неживое так двигаться. — В глуши всякое случается. Я не из тех добряков, кто позволит пришлым ворам унести все из ризницы. Бывало, приходилось доносить слово Божие с помощью тумаков и принудительного вразумления. Я многое умею, дочь моя, не стоит удивляться. А смерти не страшусь, и противники мои это всегда чуют. Все мы прах и во прах возвратимся; Господь отмерил нам сроки и призовет нас, когда придет пора. Вчера ни вы, ни я, ни маленький Мишель не должны были умереть. Потому что Мишелю еще долго жить и радоваться жизни, мне — оставаться верным слугой Господним, а вам — танцевать послезавтра на балу. Кстати, подарите ли вы мне один танец?

— Отец Реми, — сказала я, — какая же у вас изумительная манера перескакивать с одного на другое. Да вы разве будете танцевать?

— Хотите спросить, умею ли я? — он, кажется, оскорбился. — Умею. Не такая уж я деревенщина.

Я не сдержала улыбку.

— Хорошо, так и быть, я поверю. Только если вы предложите мне и гостям сплясать фарандолу [7], предупреждаю, что будете осмеяны. Здесь, в Париже, много утонченных людей, которые могут подумать, что вы издеваетесь.

— О, я не хочу отплясывать со всеми гостями сразу. Достаточно будет вас. Ну же, дочь моя Мари-Маргарита, неужели не уважите?

Он снова лег, я его пожалела.

— Если ваша головная боль пройдет. Хорошо. Я даже прощу вам оттоптанные ноги, потому что никогда еще не танцевала со священником.

— Я дворянин, не забывайте, и могу иногда себе это позволить, — он произнес это очень тихо, пришлось напрягать слух, чтобы расслышать.

— Главное, чтобы Господь одобрил, — пробормотала я, составляя пустые кружки на поднос.

Отец Реми не ответил, и я увидела, что он спит, вжавшись щекой в подушку и неловко вывернув руку. Оставив на минуту поднос, я подошла к кровати и укрыла священника одеялом, стараясь не прикасаться к мужскому телу.

После, уже отнеся поднос на кухню и поднимаясь к себе в комнату, я остановилась посреди лестницы и понюхала пальцы, прижав их к лицу.

Они пропахли ладаном.