Лики любви и ненависти. Бег зайца через поля - Себастьян Жапризо Страница 10

— Тогда назовем ее Виржини.

Девочка, мальчик. По большому счету, ему было все равно. Скоро появится живое существо, его существо, которое будет его воплощением, будет ходить, смеяться, зажигать спички, нежное чудо на земле, нежное чудо, посланное людьми и Богом.

А в утро их отъезда, туманное и молчаливое ноябрьское утро, слова, которые они произносили, запирая шале, звучали почти как молитва.

— Как знать, вернемся ли мы? — сказала Симона.

Он обнял ее за плечи, пока шофер такси, которое они вызвали, относил чемоданы в машину.

— Мы вернемся втроем.

— Мне страшно.

— Пойдем, — сказал он. — Мы не бросим наш дом.

— А вдруг мы никогда не вернемся? Вдруг у нас будут другие планы?

— Это будет недолго, — сказал он. — Скоро мы вернемся, и все будет так, мы оставили.

— Мне страшно, — повторила она.

Когда машина отъехала, она прижалась лбом к стеклу, а он, сидя рядом с ней, на мгновенье забыл, почему они уезжают, и почувствовал, что у него сжалось сердце и что все в нем протестует против этого. Их опустевшее шале все уменьшалось на фоне удаляющегося горного склона и стало таким крошечным, что они даже не заметили, как оно исчезло.

— Нам было так хорошо здесь, — сказала Симона.

Она взяла его за руку. Они оба закрыли глаза.

В Париже они сняли апартаменты в отеле «Мадлен». Окна выходили на бульвар, поток машин и прохожих оглушал Поля, и он нервничал. Он взял с собой макеты кораблей, но строить ему не хотелось. Он не отходил от Симоны. Он часто клал руки ей на живот, чтобы почувствовать, как шевелится ребенок. Они читали, слушали музыку. Заказывали обед в номер. Как–то днем сходили в Салон детства, в другой раз — на концерт Луи Армстронга в зале «Плейель», раз или два в кино, но Симона не любила развлечения. Под предлогом дождя или холода она оставалась в своем коконе. По правде говоря, она стеснялась.

Он улыбнулся, когда она осмелилась признаться ему в этом. Он–то хотел бы продемонстрировать всем прохожим, что его жена беременна, гулять с ней рука об руку со спокойной уверенностью сильного. Но она соглашалась выйти только для похода к врачу, да и сами врачи ее смущали, она с трудом переносила эти визиты.

В середине декабря ей сказали, что все случится очень скоро, и что оба — и она, и ребенок — в полном порядке. В этот вечер она согласилась пойти в ресторан, показаться на людях, и даже пригубила шампанское, которое привело их в приподнятое состояние духа. В зале висели огромные люстры, и Поль заметил, что они отражаются в ее глазах.

Ночью она ворочалась в кровати. Он включал лампу, целовал Симону, но она даже не просыпалась. Он долго смотрел на нее и, если потом не

мог заснуть, гасил свет и лежал в темноте, не двигаясь, с открытыми глазами.

За неделю до Рождества он отвез ее в клинику на такси. Он оставался возле нее до вечера, от волнения грыз ногти. Потом с наступлением ночи, когда не мог больше слышать ее первые стоны, вышел пройтись.

Он ходил по улицам, украшенным к празднику, проглотил сэндвич в каком–то кафе, посмотрел фильм, в котором ничего не понял.

Около полуночи в клинике перед дверью палаты его ждал врач. Поль не успел еще раскрыть рта, как тот стал его успокаивать:

— Все в порядке. Вы скоро сможете ее увидеть, но пока пусть она отдохнет.

— Ей было очень больно?

— Да нет, — сказал врач. — Все прошло очень хорошо.

— А он?..

— Он? Нет, это девочка…

— Девочка? — сказал Поль.

И он выделил это слово, чтобы посмаковать его нежность.

— А она… она тоже в порядке?

Врач не опустил глаза:

— С ней не все хорошо…

— Она..?

— Нет, — сказал врач, — но с ней не все хорошо.

Мгновенье Поль не знал, что сказать. Наверное, он думал обо всем, кроме этого.

— Но вообще–то она будет жить, она может жить?

— Ребенок?

— Да.

— Надеюсь, — сказал врач. — Сделаем все, что в наших силах. Просто с ней не все хорошо, только и всего.

Он тоже не знал, что сказать. Он покачивался, смотрел в глаза Полю с усталым видом.

— Я могу ее увидеть? — сказал Поль.

Ему показали ребенка. Что–то темно–красное, похожее на обезьянку среди медсестер в белом. Он посмотрел на это, голова у него гудела, и внезапно почувствовал, как у него подкашиваются ноги. Врач подхватил его под руку, чтобы поддержать.

— Но он должен жить!

Тот не ответил, покачал головой, словно выражая покорность судьбе, и вывел его за дверь. В приемной Поль рухнул на скамейку: закрыл лицо руками и повторял последнюю фразу, только совсем тихо, словно хотел сказать: «Я не виноват».

— Будьте разумны, — сказал врач. — Вы же знаете, что мы сделаем все, что в наших силах.

— Такой уродливый, — сказал Поль. — Даже не подумаешь, что это живое существо.

— Но, однако, оно живет, — сказал врач.

И тихонько похлопал его по плечу.

— Нужно ждать. У новорожденных поразительная сила, вот увидите. Если немного повезет, у вас будет хорошенькая маленькая девочка.

У него даже не было сил плакать. Он оперся затылком на спинку скамьи и широко открыл полные недоверия глаза, но при этом ничего не видел. Он только пытался понять.

— Хорошенькая маленькая девочка, — повторял он.

Ребенок умер три дня спустя.

В течение многих недель Поль не хотел никого видеть. Он заперся в гостинице со своими макетами, задыхаясь под бременем им же сотворенной мечты, забыть которую он не мог. Симона вернулась из клиники одна. Она увидела его: мрачный и подавленный, с пустым взглядом, он лежал на ковре спальни, постаревший лет на десять. Она подошла к нему, открыв объятия, но не принеся ему того, что он ждал долгие месяцы. Теперь он больше ничего не просил. Когда она вошла, он посмотрел на дверь, только и всего. И снова впал в сомнамбулическое оцепенение.

Окна, выходящие на бульвар, были закрыты, но, несмотря на все, неожиданно он вновь ощутил эту злобу, которую, как ему казалось, потерял навеки. Его ребенок рос вне времени, пространства и земли людей, он рос, становился очень молодым, очень больным и каждый день умирал.

Он почти перестал говорить. Симона наблюдала за ним, угадывала его мысли, не пытаясь прервать их. Да и как она бы посмела? Это были его мысли. По вечерам, когда она ложилась рядом с ним, он отстранялся, чтобы до нее не дотрагиваться, чтобы предоставить ей лишь место в тени. Она привыкала к этой роли. Она хотела бы стать тенью. Ежедневно, лицом к лицу, каждый из них склонял голову перед собственными иллюзиями, молча произносил монологи о собственном разочаровании.