Студентка с обложки - Робин Хейзелвуд Страница 10

— Янки Дудль в Балзам пришел,

Чтоб поздравить нашу Эм,

Нашу Янки Дудль-герл!

— Эм, загадывай желание! — кричит отец. Как всегда: будто я забыла, что делать. Набираю воздуха и дую. Свечи моргают и тают. Капельки воска тихо падают на глазурь, как ягоды в снег.

— Вот умничка! — Отец глотает пива прямо из бутылки и заводит: — «She was just seventeen, you know what I mean»…

О, нет!

— «And the way she looked was way beyond compare» ^[24]…

Только не это!

Папа вышел на середину набережной, раскачиваясь как моряк на палубе. Уже порядком надрался. И выглядит как шут. Длинные седые патлы свисают с лысеющей макушки. Джинсы выцвели и заштопаны разноцветными лоскутками. На ногах старые резиновые шлепки, изношенные, как сдутые шины. Комик какой-то.

— Пап, погоди! — ухитряюсь вставить я. — Мне восемнадцать!

— Да ну? — Он качается так сильно, что чуть не падает. — Уже?

— Уже, — киваю я. Уже… — Ты это пел в прошлом году, помнишь?

Папа ухмыляется.

— Неудивительно, что у меня так здорово выходит! — Он потирает ладони. — Ладненько, что поем про восемнадцать?

Все молчат.

— А, знаю! — подскочил Томми. — Как насчет «У каждой розы есть шип» ^[25]?

— Эй! — обрываю его я. — Не грубить имениннице!

Томми начинает напевать. Я пихаю его в грудь.

— Вот, Томми! — Мама быстро кладет на тарелку кусище торта и ставит перед братом. — Это хоть ненадолго тебя займет.

— Сомневаюсь, — бурчу я. — Уж больно его много!

Это правда. Каждый раз, когда я вижу старшего брата, он еще массивнее и выше: синие глаза над горой мышц. Но сколько бы говядины, мороженого и пива он ни поглотил, все впрок, все идет в твердые бицепсы, трицепсы и пресс, потому что он целыми днями занимается спортом. Видите ли, в детстве Томми бросал бейсбольный мяч, в старших классах — футбольный, на газоне — фрисби, через озеро — бумеранг… Бросал, бросал и добросался до футбольной команды Висконсинского университета. Теперь он может есть все, что захочет. Нечестно.

На тарелку падает комок глазури. Мама цепляет его пальцем и кладет в рот.

— М-м! Нашла новый гватемальский кэроб, такой ореховый вкус! С бататом просто прелесть! Кристина, будешь?

— Конечно.

Кристина косится на меня, пряча улыбку. Мы подруги с того дня, как я перешла в Балзамскую школу. Мне очень нравилась смелость Кристины, которая часто выражалась в необычных поступках на спор. Кристина прыгнула в озеро в январе! Кристина съела целую банку суперострого соуса! Думаю, дружба со мной оказалась для нее очередным испытанием, причем сложнее, чем она предполагала. Сколько бы моя подружка ни общалась с моими родителями, ко всем их причудам привыкнуть невозможно.

Если оглядеться, сегодня вокруг нас немало странностей: самодельные оранжево-малиновые подставки для тарелок; тарелки ручной работы, цветом и формой напоминающие лужи; недоеденное горячее — фальшивая «курица», одно из тех блюд из маминого кулинарного репертуара, что подаются с набором мудрых изречений; вместо нормальных столовых приборов — «ложковилки»; неухоженный газон с гигантским участком, засеянным лекарственными травами; каноэ, украшенное бамперной наклейкой «Власть народу»; дом в форме буквы «А», где все работает на солнечных батареях.

Как я вам уже сказала, Вуды-старшие — хиппи.

Мои родители познакомились в 1962 году в Висконсинском университете, когда учились на первом курсе. Оба вступили в группу левых активистов под названием «Студенты за демократическое общество». На митинге в поддержку бастующих автомехаников они подружились. На митинге «Женщины говорят «да» мужчинам, которые говорят «нет»», дружба плавно перешла во влюбленность. Ну, а настоящая любовь пришла к ним на недельной сидячей забастовке.

После окончания университета мама с папой решили, что «хватит клеймить зло, пора творить добро», по выражению мамы. Так они попали в Корпус мира в Нигерии. Два года мои родители помогали новой африканской нации строить будущее, а потом вернулись в Висконсин, поженились и произвели на свет Томми.

Был 1969 год. Когда выяснилось, что денег, которые папа зарабатывал в местном джаз-клубе чтением стихов «как битник битникам», для троих недостаточно, он начал искать работу попрактичнее и остановился на рекламе. Мама до 1970 года работала полный рабочий день в женском приюте, который сама же основала, а когда родилась я, перешла на неполный.

Все это было тыщу лет назад, в семидесятых. Почему мои родители до сих пор живут в том времени — понятия не имею. Мне часто говорят: ах, как «интересно» было расти в таком доме, «не похожем» на другие! Возможно, и вы того же мнения. Просто вы уже не дети. А наши сверстники видели оранжевый «сааб», весь в наклейках «Грейтфул дэд», ламовое пончо и пояса-макраме, которые мы с Томми получали в подарок на Рождество. Они видели, что мы носим в пакетах из коричневой бумаги контейнеры с тофу и грибами и запиваем чаем, заваренным на солнце. Они приходили к нам на день рождения и выковыривали свечи из очередного кэробно-бататного торта. Так что им не нужно было специального образования, чтобы понять: мы и вправду «другие». Мы с братом прослыли чудаками. Вскоре Марк Хольцер, самый классный мальчик в средней школе, прозвал Томми «Пшеничным зародышем». А я стала «Сывороткой».

Оказалось, быть хиппи совсем не хиппово.

Но мы с Томми приспособились. Мы настояли, чтобы родители останавливали машину не у самой школы, а за квартал от нее. Мы перестали надевать рождественские подарки. Мы выбросили коричневые пакеты и купили на собственные карманные деньги коробки для завтраков. Каждый день мы боролись с мамой за арахисовое масло, магазинный хлеб и молоко. Мы больше не приглашали одноклассников на дни рождения.

Этого было недостаточно. Мы оставались Пшеничным зародышем и Сывороткой и очень страдали. Тогда мы предприняли следующий шаг: Томми вступил в футбольную команду, а я стала фотомоделью.

— Малькольм Десятый, брысь со стола! Мартин Лютер, я тебя вижу! Не попрошайничай!

Мама прогоняет наших черных котов и режет торт дальше.

— Самый большой — имениннице!

— Спасибо.

Я кладу в рот крошечную часть ломтя, положенного передо мной. «Щенячий жир, щенячий жир», — слышу я голос Фроуки и опускаю руку. Маме я об этом не рассказывала, но та все равно заметила, что я на диете. И ей это не нравится. «Сто тридцать фунтов при росте пять футов десять дюймов — вполне достаточно для стройности», — сказала она на прошлой неделе, когда я по глупости призналась, сколько вешу. Теперь мать пристально следит за мной взглядом. Я беру в рот еще кусочек.