Наследница трех клинков - Дарья Плещеева Страница 10

Дормез и всадники, его сопровождавшие, повернули направо, по маленькому мостику перебрались на ту сторону Карловской заводи и вскоре оказались напротив Карловского равелина, прикрывавшего городские ворота. Въехать в них можно было только через узкую зигзаговидную дорожку через ров и равелин.

Оказавшись в крепости, Михаэль-Мишка первым делом велел ехать к почтамту, который был в двух шагах от Карловских ворот. Там дормез остановился, всадники спешились и пошли узнавать, нет ли на их имя писем. Говорили они между собой по-русски, и Эрика была бы сильно озадачена, услышав их речи.

– Хорошо бы сухая погода продержалась еще недели полторы, – сказал обычно молчаливый спутник Михаэля-Мишки. – Как раз бы доехали до Москвы, а там уж пусть льет.

– С Божьей помощью, Воротынский, – отвечал Михаэль-Мишка. – А что – ведь не оставляет нас Господь своей заботой! Все могло быть куда хуже! А вот управились – да и как ловко управились!

– Типун те на язык, Нечаев. Вот как довезем и сдадим с рук на руки, тогда и скажем: управились! – одернул его Воротынский, который был и старше, и куда опытнее. – Бергман не дурак. Сегодня, я чай, еще будут обшаривать все окрестные кусты и овраги, а завтра догадаются, что дело неладно.

– Но Божья помощь нам в этом деле была, сам знаешь. Как бы иначе мы разведали, что дура-девка сбежала из своей комнаты? А потом – кто, как не Господь, привел ее к мызе Гаккельна? Это не случайно совпало, Воротынский, это – знак!

– Ты, Нечаев, на своих знаках совсем помешался… Гляди-ка!..

– Ого! Вот кого не чаял тут видеть! – и Михаэль-Мишка побежал навстречу господину, вышедшему из дверей почтамта, с криком: – Эй, Пушкин, Пушкин!

Господин, уже повернувший на Господскую улицу, Херрен-штрассе, остановился. Плечи его вздернулись, как будто он ожидал удара плетью по спине. И удар был, да только ладонью. Он обернулся.

– Ну, не диво ли, что мы, расставшись в Москве, встретились здесь? – спросил Михаэль-Мишка. – Каким ветром тебя, сударь, сюда занесло?

– А ты, Нечаев, что тут позабыл? – вопросом же отвечал Пушкин. – Ты и вообразить не можешь, как я тебе рад, просидевши в этой проклятой крепости два месяца! Колбасники мне осточертели, от немецкой речи у меня уж делаются ваперы в голове и несварение в желудке.

– Так я буду говорить с тобой, пока ты сам не велишь замолчать! Со мной тут приятель мой, Воротынский, знаешь Воротынского?

– Припоминаю, хотя с трудом. Но какого черта ты залетел в эту глушь?

– А ты?

Прохожие, которых на этой улице было немало (она вела от Карловских ворот к Ратушной площади, главному, с точки зрения рижан, месту в крепости), поглядывали на эту пару неодобрительно. Русской речи, по их разумению, место было в Цитадели и в Рижском замке, да и там все больше немецкая звучала.

– Я никак не могу выехать за границу, – пожаловался Пушкин. – Неведомо отчего, мне никак не пришлют паспорта. Скоро два месяца, как я тут обретаюсь и хожу на почтамт так, как канцелярист на службу, – каждый день!

– Позволь… – тут лишь Михаэль-Мишка обратил внимание, что приятель его одет в простой кафтан. – Ты же преображенец! В последний раз, как мы встречались, ты был чуть ли не капитан-поручиком! Какого черта подал ты в отставку?

– Я болен, Нечаев, я не на шутку болен, – отвечал Пушкин. – Мне доктора велели ехать на воды в Спа. Сказывают, там чуть ли не мертвых из могилы поднимают.

На больного, впрочем, этот господин совершенно не был похож. Он не отощал и не раздался вширь, а имел точно такое телосложение, какое приличествует гвардейцу, наезднику и фехтовальщику, возрастом чуть более тридцати лет. Цвет лица тоже был обыкновенный, взгляд темных глаз – живой и бойкий, улыбка – обаятельная.

– Да что с тобой за хворь приключилась?

– Ослабли желудочные фибры, – с неожиданной мрачностью и очень весомо произнес Пушкин. – И приключаются желчные колики. От всего сего даже ноги опухают, а это уж вовсе стыд и срам. Вообрази кавалера моих лет, у которого штиблеты на ногах не сходятся из-за опухоли! Доктора мои сказали: коли хочешь, сударь, еще послужить в гвардии, сейчас же просись либо в отпуск, либо вовсе в отставку и езжай лечиться, иначе доживешь до водянки!

Михаэль-Мишка, услышав этакие страсти, даже рот приоткрыл. Он словно бы примерил водянку на себе со всеми ее прелестями – и ужаснулся.

– Ничего, Пушкин, в Спа отопьешься водами, как покойный государь Петр Алексеевич, вернешься здоровый! – пообещал он. – Там, сказывают, разные источники, и каждый – от своей хвори.

– Там, сказывают, жить негде. И лишь недавно хорошую дорогу от Льежа к Спа проложили. Городишко невелик, но!..

– Но там лучшее общество собирается! – продолжил Михаэль-Мишка. – Ты ведь не женат? Гляди, подвернется французская графиня – так не зевай!

Пушкин усмехнулся.

– От графинь бегать не стану, тем более что доктора мне прописали вести там, на водах, светскую жизнь – конные прогулки, ходьбу и чуть ли не спать на открытом воздухе. Там и в карты, поди, не в гостиных играют, а на лужайках…

– Зато отведаешь знаменитых бисквитов с корицей. Потом отпишешь, точно ли они так хороши.

– Непременно отпишу. А ты-то как сюда попал?

– Исполняю некоторую комиссию. Нужно кое-кого тут встретить и с тем человеком ехать в Москву, – туманно объяснил Михаэль-Мишка.

– В Москву?

– Да. А что ты так на меня глядишь?

– Так ты совсем новостей не знаешь! – воскликнул Пушкин. – Давно ли ты из столицы?

Михаэль-Мишка задумался, считая дни. Получалось около двух недель. И следовало учесть, что они с Воротынским по дороге в Добельн старались не заводить лишних знакомств, беседовали главным образом друг с другом да еще с тем таможенным чиновником, который за мзду устроил, чтобы они въехали в Курляндию и выехали из Курляндии без соблюдения всех формальностей.

– И думать не смей ехать в Москву! Оттуда все бегут, кто только может вырваться, пока не понаставили кордонов.

– Что ты несешь, какие кордоны?

– В Москве чума!

И это было чистой правдой.

Чуму привезли раненые солдаты из Бессарабии – впервые она дала о себе знать в военном госпитале. Врачи подняли тревогу, но Медицинская коллегия им не поверила, да и неудивительно – в коллегии всем заправляли немецкие доктора, а в госпитале трудились русские, вот их грызня и дала себя знать. В итоге чума, дама легкая на подъем и подвижная, перескочила через госпитальные стены и для начала навела свои порядки на Большом суконном дворе, что в Замоскворечье у Каменного моста. Мастеровые, поняв, что дело неладно, разбежались и разнесли заразу по всему городу. Тогда только стали жечь костры в надежде отпугнуть чуму дымом и ударили в набат – с той же целью.

– Черт знает что! – в расстройстве чувств брякнул Михаэль-Мишка, услышав такую гнусную новость. – Как же быть-то?