Звезды сделаны из нас - Ида Мартин Страница 10

Я люблю лето за то, что в нём есть дача. Чудесное место, где я — это совсем другой я.

Не такой, как в Москве: молчаливый чудак-одиночка, а тот я, каким чувствую себя на самом деле: независимый, сильный и смелый.

На даче о Святоше никто не знает, там все зовут меня только Глебом и уважают.

Мама дачу не любит и уже много лет туда не ездит, поэтому я живу там один. Не совсем-совсем один, конечно, поскольку в большом доме, который мама сдаёт на лето, всегда кто-нибудь есть, но я обитаю на том же участке, только в бытовке, и при желании, могу по несколько дней не видеть съёмщиков. Могу гулять сколько влезет, ходить куда захочу и делать, что вздумается. Для местных ребят я крутой и взрослый. В отличие от них, я много читаю и умею выдавать прочитанное за собственное глубокомыслие, а также частенько поддерживаю всякие их авантюры вроде ночного похода в заброшенный монастырь или вылазки в коровники.

Поэтому, когда мне становится совсем тошно, я просто открываю дачные фотки и бездумно листаю их, пытаясь представить, будто я и сейчас там.

Сегодня вечером тошно. Как я и ожидал, из-за Макарова и Алисы маму накрывает истерика. Услышав новость, она сначала впадает в прострацию, переспрашивает по сто раз, пытается выяснить подробности, которых я не знаю, потом мечется, решив, что нужно позвонить их родителям, чтобы выразить соболезнования (из-за того, что мама работает в детском саду, она знает почти всех в округе), и уже после разговора с ними, накручивается по полной.

Достаёт мои школьные фотки с первого класса, выискивает на них Макарова и, заливаясь слезами, громко молится за его упокоение.

Обстановка не для слабонервных. Видеть её такую невыносимо, а уйти к себе в комнату не могу, потому что если это вовремя не прекратить, у неё начнётся паническая атака и всё растянется на несколько дней. Она не сможет ходить на работу и будет названивать в реабилитационный центр, надумав, что Мишка находится при смерти. Мы уже такое проходили.

Приходится отпаивать её чайным сбором и валокордином, хотя они на неё слабо действуют. Только притупляют сознание. Эффективнее всего подсунуть таблетку феназепама, но мама боится любых препаратов, считая, что они могут вызвать привыкание, поэтому соглашается лишь в особых случаях, когда сама понимает, что по-другому никак.

— Премилосердный Господи, услышь молитву мою за рабов твоих Александра и Елизавету, по неисповедимым судьбам твоим внезапно похищенным от нас смертью; пощади и помилуй претрепетные их души, призванные на беспристрастный твой суд. Да не обличи их яростью твоей и не накажи гневом своим, но пощади и помилуй ради крестных страданий твоих…

— Ладно, мам, хватит уже. Завтра сходишь в церковь, свечку поставишь и всё будет норм.

— Что значит норм? — её бесцветные губы негодующе дрожат. — Как так норм? Я не понимаю ни этого слова, ни твоего равнодушного тона.

— Просто от того, что ты плачешь ничего не изменится и от этих молитв никто не воскреснет.

— Зачем ты ёрничаешь? — смотрит с укором. — Ты прекрасно знаешь, что я молюсь о душах.

— Батюшка говорил, что скорбь не должна переходить в отчаянье, потому что этим ты ввергаешь их души в смятение.

— Это правда, — она шумно сморкается, откладывает фотографии и немного приходит в себя. — Но давай-ка и ты помолись.

— Мам, они нам никто. Ни друзья, ни родственники, просто какие-то типы из школы.

— Как ты так можешь? Это же дети! — слово «дети» в маминых устах обладает особой святостью и тут уж любые аргументы бессильны.

Вот только «дети» и Макаров — понятия друг с другом не совместимые.

Макаров был жестоким, циничным и равнодушным гадом, унижающим и использующим людей. Такие как он никогда не бывают детьми в полном смысле.

Их души, о которых так молится мама испорчены с рождения.

Перед глазами встаёт его перекошенное злобой лицо, когда он бьёт меня за гаражами. Я послал его при всём классе и не собирался извиняться. Мне очень больно, но сцепив зубы, я вижу помутившиеся от остервенения глаза и наслаждаюсь его бессилием. Бьёт он, а побеждаю всё равно я. Так я всегда себе говорю, когда приходится терпеть.

— Погоди-ка, — мама настораживается. — Я вспомнила. У тебя, кажется, был с Сашей конфликт.

Ну слава богу, «вспомнила» она! А и не надеялся. Пять лет Макаровского террора и буллинга были для неё лишь «особенностями переходного возраста», причем моего. Так она объясняла причины моих прогулов директрисе.

Понятное дело, в детали, так называемого «конфликта», я её не посвящал, но прекрасно зная, что я ненавижу Макарова всем сердцем, она всё равно пытается взывать к моей человечности.

— Ты должен простить его, Глеб. Какие бы разногласия между вами не происходили. Сейчас это особенно важно. Простить и самому попросить прощения. Скажи: я прощаю все, что нанесло мне обиду. Я прощаю все, что причинило мне боль, страдание и ожесточение…

— Пожалуйста, перестань. Я не собираюсь прощать Макарова!

— Очень тебя прошу, ради меня. Избавляясь от всякого рода злобы, мы очищаемся сами.

— Давай, вместе посмотрим какое-нибудь кино? — предлагаю я. — Хочешь «Собака на сене» или «Шербурские зонтики»?

Мама молча встаёт, наливает чайник и ставит его кипятиться. Отворачиваясь, она продолжает тихонько плакать и я иду за новой порцией бумажных платков, а когда возвращаюсь, застаю её с Мишкиным альбомом в руках.

Началось. Теперь она будет всю ночь его рассматривать и ругать себя за то, что «недоглядела» и «упустила».

— Ложись, пожалуйста, спать, — я осторожно забираю у неё альбом. — Тебе сейчас это не нужно. Сегодня вообще праздник. Забыла?