По осколкам - Настасья Карпинская Страница 10

– Тут сложно ошибиться. Сама-то как умудрилась не заметить?

– У меня цикл нестабильный… Экзамены и переезд… – горло перехватывали спазмы, кровь сошла с лица. Наверное, со стороны я выглядела бледной, как привидение. Голова снова закружилась.

– Что, аборт хочешь? – она нахмурилась. − Не дури, девка. Тебе сколько? Восемнадцать? Ты понимаешь, что в твоём возрасте аборт может стать приговором на всю жизнь? Не сможешь больше родить никогда. У тебя ещё и анемия к тому же, – бросив взгляд на выписку из медицинской карты. − Да и сердечко у ребёночка бьётся уже, – она тяжело вздохнула, не дождавшись от меня реакции на свои слова. – Тебе решать, конечно. Не имею права отговаривать, но предупредить о рисках в твоей ситуации я обязана. Подумай хорошо. У тебя ещё время есть, три недели примерно. Потом нельзя будет.

Домой я шла, как в тумане, сама не поняла, как оказалась в общежитии. Голова гудела, слабость ощущалась во всем теле. Осела у двери, не снимая обувь, прямо на грязный коврик. Вот за что мне это? Почему именно я? Чем я так прогневила небеса? Стоило только порадоваться тому, что всё налаживается, стоило только начать улыбаться, как жизнь снова макала меня носом в дерьмо. Я же даже не знаю, от кого этот ребёнок. А вдруг он унаследует гены своего отца-урода? Да и какой ребёнок в моём положении, куда я с ним пойду? На что мне его растить без работы, без образования, без жилья?

Вернуться к матери? Нет, ни за что! Несмотря на то, что этот ребёнок зачат от подонка, я не могу пожелать ему той жизни, которой жила я все эти годы. Взвалить всё на Риту я тоже не могу. Это неправильно. У неё только всё наладилось. У меня нет человека, кому я была бы нужна, и кому нужен был бы этот ребёнок. Да и о чём вообще речь, он ведь даже мне не нужен.

Как же больно от этого всего. Грудную клетку сдавливает, раздирает от боли, обиды, усталости, унижений. Мне больно и никому не понять насколько. Внутри всё умерло. Осталась только боль: всепожирающая, уничтожающая, с ужасающей скоростью разгоняющая по венам усталость от всего и всех. Это не жизнь. Всё это – не жизнь. Некому помочь, некому сказать: «Ты сильная, встань, иди, ты справишься!». И даже если бы и сказали, сейчас я бы только рассмеялась в ответ. С того злополучного вечера начался мой путь вниз, меня словно прокляли, и боль− теперь моя постоянная соседка.

Дышать больно, словно разрывает изнутри. Не могу больше так, не хочу так. Не хочу быть обузой для Риты. Все свои восемнадцать лет была обузой для своей матери. Знаю это чувство, достаточно глубоко его прочувствовала, до самых костей. Оно наполняет тебя жалостью и ничтожностью, убеждает тебя в том, что ты – ноль, ты – никто, ты – отброс.

Нет больше сил барахтаться и пытаться выплыть, несмотря ни на что. Не могу, устала. Я больше не хочу быть сильной, молчать, сжимая от любой боли зубы. Я хочу кричать, я слабая. Я признаю, что я ничего не стою…

Горло сжимают спазмы. Слезы всё текут по щекам, я их почти не замечаю. Прохожу через комнату к окну, еле переставляя затекшие от долго сидения ноги. Распахиваю створки старой рамы. Перегибаюсь через подоконник, пытаюсь вдохнуть свежий воздух, смотрю вниз. Высоко, шестой этаж. Люди снуют, словно муравьи. Вдалеке молодая пара на скамейке. Возле входа в общежитие стоит весёлая компания. Шум, смех, визг и хохот девчонок.

Беззаботные, они не знают, что такое боль. А я знаю. И не хочу её чувствовать больше. Встаю на подоконник ногами, смотрю вниз. Всего один шаг и боль утихнет. Больше ничего не будет: ни слёз, ни унижений, ни жалости, ни высокомерных взглядов одногруппниц, оценивающих мой внешний, непрезентабельный по их меркам, вид. Ничего не будет, кроме тишины и умиротворения. Всего один шаг, и не нужно будет делать выбор между своей более-менее сносной жизнью и жизнью ещё не родившегося ребенка. Пелена слёз застилает взгляд. Вдох. Я готова, и уже поднимаю ногу, чтобы сделать решающий шаг, но кто-то сзади хватает меня за толстовку и стягивает с подоконника на пол. Не успеваю открыть глаза, как щёку обжигает звонкая пощечина.

– Ты совсем с катушек съехала?! – Ритка кричит так громко, что режет слух. Закрываю уши руками и утыкаюсь лбом в колени. Она со стуком закрывает окно, всё кричит и кричит на меня. В какой-то момент просто дергает на себя, ставит на ноги и из ковшика выплескивает воду мне прямо в лицо. От перепада температуры и неожиданности я хватаю ртом воздух, словно рыба. Закашливаюсь, снова тошнит. Успеваю дойти только до раковины, как меня рвёт. Рита всё это время стоит рядом со мной, ждёт. Когда тошнота, наконец, отступает, умываюсь.

– А теперь объяснись, – голос Риты обманчиво спокойный. Опираюсь руками о край раковины, опустив голову.

– Я беременна, – бросаю взгляд на Ритку, наблюдая, как она вся подбирается, натягивается, словно струна, и молчит. Встаёт со стула, вытаскивает из сумки помятый листок и протягивает мне. Телеграмма. Читаю. Только прочитанное никак не отзывается внутри. Совсем.

– Ань, я уже позвонила тете Тане, − Рита нарушает повисшую тишину. Тетя Таня была соседкой матери по подъезду.

– Что она сказала? – мой голос бесцветный и ничего не выражающий.

– Что её убили, четыре ножевых. Нашли вчера за гаражами. Завтра похороны.

– Собаке собачья смерть, – сминаю в руках листок.

– Так нельзя говорить. Она же твоя мать. Пусть и плохая, но мать.

– Плевать.

– Ты поедешь на похороны?

– Нет, хватит с меня похорон в этом году.

– Ты точно уверена, что не хочешь поехать?

– Уверена, – раздеваюсь и ложусь в кровать, повернувшись лицом к стене. Ритка больше не задает никаких вопросов, просто молчит, как и я, но весь вечер не выходит из комнаты. Да и последующие дни почти не отходит от меня, постоянно проверяя, где я и всё ли со мной в порядке. Я ей благодарна за это. Стыдно признаться, но мне в тот момент нужна была её забота и поддержка.