Лада, или Радость. Хроника верной и счастливой любви - Тимур Кибиров

Слыхали ль вы за рощей глас ночной

Певца любви, певца своей печали?

Предлагаемое вашему вниманию литературно-художественное произведение является первым прозаическим опытом нашего автора. И хотя новичком на поприще отечественной словесности Т. Ю. Кибирова никак не назовешь (недавно, между прочим, было отмечено двадцатилетие плодотворной творческой деятельности – и это считая с первой публикации, а с первого написанного стишка так вообще сорокалетие с хвостиком!), и хотя сочинитель этот совсем не робкого (в литературном, конечно, смысле) десятка и, подобно каверинским капитанам и тениссоновскому Улиссу, давно уже начертал на своем щите «То strive, to seek, to find, and not to yield!» , тем не менее, невзирая на все это, я ужасно как трушу и смущаюсь и поэтому начинаю все-таки с естественного и привычного лирического песнопения:

Было счастье короче, чем взмах ресницы…

Или снилось мне то? Или это снится?

Я тебя любила, а ты забыла!

Лизавета, где ты?!

Я взываю во тьму, но ответа нету!

Осыпается наше с тобою лето.

Отошла в поля ты в лучах заката.

Кто же нынче, Лиза,

Твои глазки, коленки, ладошки лижет?

Ты все дальше, Лиза, а смерть все ближе!

Только мнится – разлука с тобой страшнее

Залетейской стужи!

Кто же, Лиза, теперь тебе верно служит?

Дай те Бог, чтоб служил он меня не хуже!

Здесь нам пел жаворонок, а днесь ворона

Мне пророчит гибель!

Были мы богиням подобны, ибо

Мы с тобою бессмертными стать могли бы,

Ведь любовь же, Лизанька, крепче смерти!

А ведь мы любили!

Но иное судьбы – увы – судили!

Расстоянья меж нами, версты, мили!

Так прощай, Лизочек, прости, дружочек,

Поминай как звали

Ту, кого целовала ты, миловала,

И пускала тайно под одеяло,

Для кого запах кожи твоей дороже

Благовоний рая!

Вспомяни же, с другом другим играя,

Наши игры на солнышке у сарая,

В надувном бассейне златые брызги

И блаженства визги! —

вот так, наверное, приблизительно так звучал бы горестный плач безутешной Лады в переводе на человеческий, русский язык.

Но переводить было некому, а Александра Егоровна никаких иных языков не знала (разве что совсем чуть-чуть церковно-славянский), поэтому она слышала только неумолчный и безобразный вой и бессмысленный скулеж. О пронзительности же Ладиных причитаний мы можем судить по тому печальному обстоятельству, что из-за них сильно глуховатая баба Шура уже который час не могла уснуть.

– Господи, да что ж это такое? что ж она не угомонится-то никак?! Это ж с ума же можно сойти! Да замолчи же ты уже, наконец, паразитка! – шептала в темноте несчастная старуха, кляня свое неразумие и не совсем уместно поминая порося из народной мудрости.

Старенькие, еще мамины настольные часы пробили полтретьего. На мертвенно бледных занавесках колыхались смутные тени ветвей. Под завывания Лады все в доме казалось непривычным, чуждым и даже каким-то страшноватым. Да еще бессердечный Барсик, вместо того чтобы, как заведено годами, мурчать на хозяйкином пододеяльнике, забрался то ли от страха, то ли от раздраженной спеси на шифоньер и замер там таинственно и мрачно, мерцая своим единственным глазом – ни дать, ни взять ворон на бюсте Паллады.

– Так тебе и надо, дура старая, вот тебе твоя обновка, вот тебе туфли-лодочки! И утюг в придачу!

Спать и даже просто спокойно лежать Александре Егоровне было невмочь, подушка уже давно была горяча с обеих сторон, а перина еще жарче и неудобнее. Сердце-вещун ныло и нашептывало всякие неприятные глупости и несуразности, с которыми усталая голова не могла уже совладать.

– Да что ж такое за наказание?! Да не бешенная ли она часом?! Царица Небесная, спаси и сохрани!

И тут, словно во исполнение молитвы, истошные Ладины крики внезапно смолкли, и сентябрьская ночь исполнилась блаженной тишиной.

– Слава тебе Господи, слава тебе Господи! Наконец-то! Ну наконец-то, – поторопилась обрадоваться бедная бабушка.

Ох, не тут-то было! Лада и не думала униматься, она просто переводила свой скорбный дух. Мгновенное затишье миновало и отвратительные звуки с новой, невиданной силой взвились к равнодушному небу и обрушились на обитателей избушки. И на сей раз надменный Барсик не выдержал и вступил вторым голосом, к которому через несколько секунд присоединился третий – дребезжащий от непривычки орать голосок самой Егоровны:

– Да замолчите же вы! Заткнись, заткнись, зараза!

Никто не затыкался. Трудно было поверить, что эти звуки исходили из глоток обыкновенных земных существ, а не проклятых душ, оплакивающих свою незавидную загробную участь! С нами крестная сила! Тут уж впору было страшиться не мифического бешенства, разносимого, по уверениям центрального ТВ, ежиками, а вполне реального и ужасного беснования и осатанения!

Что-то надо было, наконец, делать. Так ведь и рехнуться недолго на старости лет. Егоровна, скрепя робкое сердечко, встала, надела очки и, нащупав босой ногой старые калоши в дверях, – холодно-то как, бр-р-р-р! – вышла из мрака сеней в призрачный сизый предутренний свет.

В сыром ночном тумане смутно белела маленькая фигурка, которая при появлении в свою очередь белеющей в ночной рубахе старухи заголосила пуще прежнего, переходя на уж совсем какой-то душераздирающий писк и хрип.

– Спустить ее, что ли? У Харчевниковых-то набаловалась, так теперь, видать, невмоготу… Да ведь потопчет же все в огороде, поганка… Искусает еще… Ишь как рвется. А ну подохнет?.. – Старушка неуверенно и как-то бочком подходила все ближе и ближе к беснующейся Ладе. – Ну что, ну что, ну будет тебе уж… Ну давай пущу, что ли… Только ты не очень…

О нет! Никого не покусала и ничего не подавила освобожденная Лада, ни одна грядка, ни один цветочек не был смят ее легкой стопой!! До грядок ли ей было, до чужих ли старух!

Как вихрь, как молния, как маленькая, но беззаконная комета вырвалась Лада из рук оторопевшей бабы Шуры, пронеслась к запертой калитке, подпрыгнула, сорвалась, опять подпрыгнула, зацепилась, повисла, завизжала от боли и отчаянья, напряглась всем своим ничтожным белым телом, несуразно засучила и заскребла ногами и перевалилась-таки через штакетник, и почесала, и почесала, растворяясь в белизне проселка – туда, туда в сторону шоссе, по которому в прошлой жизни, отражая стеклами и новенькой полировкой вчерашний закат, увезла ее бедную Лизу родительская «Тойота». Туда, туда, в туманную даль умчалась новейшая Миньона, не обернувшись на голос постылой старухи, не снизойдя к ее мольбам и пеням.