Любовь сладка, любовь безумна - Розмари Роджерс

Весной 1862 года Вирджинии Брендон исполнилось шестнадцать, и мысль о первом бале, до которого оставалось две недели, наполняла ее восхитительным трепетом, вызывая гораздо больше волнения, чем прибывшее этим утром из Америки письмо от отца.

Они не виделись о тех пор, как девочка была совсем еще крошкой, не более трех-четырех лет, и, хотя отец каждый месяц присылал деньги на ее содержание через своих банкиров в Сан-Франциско, писал он нечасто.

Почему Вирджинию должно затронуть или расстроить известие о том, что отец решил жениться вторично?

Как верно сказал дядя Альбер, когда прочел письмо, Уильям Брендон еще не стар — в самом расцвете сил. А его невеста, молодая вдова, составит прекрасную партию — настоящая леди с Юга, владелица большой плантации около Нового Орлеана.

Правда, Вирджиния вспомнила тревожный взгляд добрых глаз тети Селины, когда ей прочитали письмо. Тетя слишком чувствительна: наверное, думает о матери Джинни, своей сестре, прелестной Женевьев, ушедшей из жизни так рано и так трагически.

«Но я почти не помню маму, — строптиво думала Джинни. — И почему я должна расстраиваться, если отец снова женится? Я вряд ли буду жить с ним и мачехой — в конце концов, в Америке сейчас война — Гражданская война, которая может продолжаться еще много лет!»

— Кузина Джинни! Неужели не можешь постоять спокойно? — В голосе Пьера слышались нотки раздражения.

Обычно этого оказывалось достаточно, чтобы мгновенно усмирить Джинни, но в это весеннее утро девушка была слишком взбудоражена, чтобы сдержаться.

— Но я устала стоять неподвижно! Подумать только, я еду на бал! А какое у меня платье?

Зеленые, сверкающие, как изумруд, глаза чуть сужались, когда Джинни улыбалась, и Пьер Дюмон снова вздохнул. Как можно рисовать, когда эта капризная девчонка ничего не желает слышать?! Лицо — словно изменчивое море.

«Шестнадцать, — с отчаянием подумал Пьер. — Как можно отразить на холсте настроение и сущность шестнадцатилетней девушки?»

Пришлось уговаривать Джинни и даже пытаться подкупить ее, точно так, как он делал, когда девочка была гораздо моложе.

— Постой еще немного, голову слегка наклони, как я показывал, или клянусь, что в ночь бала у меня начнется ужасная простуда и тебя некому будет проводить.

Темные ресницы опустились. Пухлая нижняя губка недовольно оттопырилась.

— Неужели ты настолько…

— Ну… может, я и не такой уж медведь, чтобы обидеть тебя, малышка, но ты обещала позировать сегодня, а освещение как раз подходит. Пожалуйста, еще несколько минут.

— Ладно, ладно! Только помни, я еду кататься в парк и нужно еще переодеться!

Подавив улыбку при виде устало-пресыщенной гримаски юной кузины, Пьер вновь взялся за кисть.

По сравнению со сверкающей красотой Джинни изображение на холсте было лишено жизни и глубины — просто портрет молодой девушки, стоящей под старой яблоней; лицо слегка поднято навстречу солнечным лучам, пробивающимся сквозь ветки. Все на месте: зеленые глаза, чуть косо поставленные, волосы — самый бледный оттенок полированной меди. Не хватает только живости и искрящегося веселья, делавших девушку редкостной красавицей.

А манера упрямо наклонять подбородок — как Пьер может запечатлеть это?

Покусывая кончик кисти, Пьер, прищурившись, поглядывал на Джинни, размышляя, уж не стоит ли драматическим жестом просто разорвать холст, хотя знал, девушка не может дождаться, пока напишут ее портрет. Ну что ж, придется постараться.

Теперь она стояла неподвижно — наверное, снова мечтает о том, как будет танцевать на балу. Пьер изучал ее лицо.

Его тетя Женевьев в свое время считалась красавицей, и Джинни унаследовала цвет ее волос и овал лица. Маленький подбородок с чуть заметной ямочкой, прямой носик. Но рот… ах этот рот! Он скорее должен принадлежать куртизанке или даме полусвета. Прекрасно очерченный, с короткой верхней губкой и пухлой, чувственной нижней — рот женщины, обещающий несказанные наслаждения тому, кто поцелует его, и вместе с волосами и высокими скулами придававший Джинни вид страстной буйной цыганки.

Почти против воли взгляд Пьера опустился ниже, скользнул по округлым изгибам упругой груди, узкой талии, скрытым широкой юбкой бедрам.

Женщина. Нет, почти. Ей ведь только шестнадцать, и Пьер знал ее с самого детства. Конечно, Джинни выросла, но он должен думать о ней как о ребенке и своей кузине.

— На сегодня достаточно, — окликнул Пьер резче, чем намеревался.

— Закончил? Можно посмотреть? — обрадовалась Джинни.

Пьер закрыл холст:

— Нет — еще не закончил. Говорил же тебе, потребуется много времени! — И, шутливо дернув за выбившийся локон, добавил:

— Не подглядывай, малышка, обещаешь?

Джинни раздраженно тряхнула головой:

— Это несправедливо! Я хочу увидеть!

Она непременно повздорила бы с Пьером, но тут появилась посланная тетей горничная Мари с приказом немедленно переодеться. Независимо пожав плечами, Джинни поднялась наверх, в свою комнату, где Мари уже приготовила костюм и помогла девушке одеться, как всегда ворчливо жалуясь на то, что мадемуазель не желает помнить: она уже не ребенок, а молодая дама. Не обращая на Мари внимания, девушка вновь предалась мечтам. Снова вспомнилась Америка. Странно, что, хотя она родилась там, именно Франция стала настоящим домом и любимой родиной. Пьер говорил, что Америка — страна дикарей, хотя мать Джинни любила Новый Орлеан, а отец был богатым и образованным человеком.

Почему же мать оставила его и вернулась во Францию?

Тетя Селина так и не сказала Джинни правды, хотя объяснила, что здоровье матери было очень слабым и климат в Луизиане совсем для нее не подходил.

— Кроме того, — добавила тетка, — бедная Женевьев вечно оставалась одна. Твой отец был всегда занят, ведь он успел составить целое состояние на золотых рудниках в Калифорнии, а Женевьев хотела только одного — быть рядом с ним…

Почему же она взяла маленькую дочь и уехала? Неужели тут кроется какая-то тайна? Однажды Джинни спросила Пьера, но тот посмеялся над ней:

— Слишком много читаешь любовных романов! Твоя мать заболела и решила вернуться домой, вот и все.

— Но почему отец не послал за мной? Не хотел видеть?

— Одинокий мужчина, путешествующий по диким, отдаленным районам страны, — что он будет делать с маленьким ребенком? Нет, твой отец — человек практичный и знал, что тебе лучше будет здесь.. Разве тебе у нас плохо, малышка?