Аналитическая психология - Карл Густав Юнг Страница 9

37 Необходимо в высшей степени критически взглянуть на жизнь того, кто учил говорить «да», дабы оценить влияние этого учения на собственную жизнь учителя. Рассматривая жизнь Ницше с данной точки зрения, нельзя не признать, что он жил по ту сторону инстинкта, в недосягаемых высях героического величия. Эту возвышенность он поддерживал благодаря строжайшей диете, тщательно выбранному климату и большому количеству снотворного – до тех пор, пока напряжение не разрушило его мозг. Он призывал говорить «да», но сам говорил «нет». Его отвращение к людям, к человеческому животному, который живет инстинктом, было слишком велико. Вопреки всему, он так и не смог проглотить жабу, которую часто видел во сне. Рычание льва Заратустры загнало обратно в пещеру бессознательного всех «высших» людей, которые требовали жить. Посему его жизнь не убеждает нас в его учении. Ибо «высший» человек хочет засыпать без хлорала, жить в Наумбурге и в Базеле, несмотря на «туманы и тени». Он хочет иметь жену и потомство, пользоваться особым положением и уважением среди стада, он жаждет бесчисленного множества самых обыкновенных вещей. Ницше не следовал этому инстинкту, не питал животное стремление к жизни. Несмотря на все свое величие и важность, Ницше был патологической личностью.

38 Но чем же он жил, если не инстинктом? Можно ли действительно обвинить Ницше в том, что на практике он отрицал свои инстинкты? Едва ли он согласился бы с этим. Более того, он мог бы без труда показать, что жил инстинктивной жизнью в самом высоком смысле. Но как это возможно, удивленно спросим мы, чтобы инстинктивная природа привела человека к отрыву от ему подобных, к абсолютной изоляции от всего человечества, к отчужденности от стада, поддерживаемой отвращением? Мы привыкли считать, что инстинкт объединяет человека, побуждает его совокупляться и рожать детей, стремиться к наслаждению и благополучию, удовлетворению всех чувственных желаний. Мы забываем, что это лишь одно из возможных направлений инстинкта. Существует не только инстинкт сохранения вида, но и инстинкт самосохранения.

39 Именно об этом последнем инстинкте, воле к власти, очевидно и говорит Ницше. Все остальные инстинкты, с его точки зрения, вторичны. С позиций сексуальной психологии Фрейда это вопиющая ошибка, ложная трактовка биологии, заблуждение декадента-невротика. Ибо любой сторонник сексуальной психологии легко может доказать, что все возвышенное и героическое в ницшевских взглядах на жизнь и мир не более чем следствие вытеснения и неверного понимания «инстинкта», который эта психология признает фундаментальным.

40 Случай Ницше показывает, с одной стороны, последствия невротической односторонности, а с другой – те опасности, которые влечет за собой выход за рамки христианства. Ницше, без сомнения, остро чувствовал христианское отрицание животной натуры, а потому искал более высокую человеческую цельность за гранью добра и зла. Но тот, кто всерьез критикует базовые установки христианства, лишается и защиты, которую они ему даруют. Он неизбежно и всецело отдается во власть животной психики. Это момент дионисийского буйства, всепоглощающей манифестации «белокурой бестии» ^[29], которая рождает в ничего не подозревающей душе невыразимый трепет. Он превращается в героя или богоподобное существо, в сверхчеловеческую сущность. Он по праву ощущает себя «по ту сторону добра и зла».

41 Наблюдателю-психологу это состояние известно под названием «идентификация с тенью» – явление, которое с завидной регулярностью возникает в подобные моменты столкновения с бессознательным. Единственное, что может здесь помочь, – осторожная самокритика. Во-первых, крайне маловероятно, чтобы некая поразительная истина была открыта только что, ибо подобные вещи случаются во всемирной истории очень редко. Во-вторых, необходимо тщательно исследовать, не произошло ли нечто подобное в другом месте. Например, Ницше как филолог мог бы привести некоторые четкие классические параллели, которые наверняка бы успокоили его разум. В-третьих, следует учитывать, что дионисийский опыт может быть не чем иным, как возвратом к языческой форме религии; в этом случае ни о каких новых открытиях не может быть и речи – история просто повторяется сначала. В-четвертых, нельзя не предвидеть того, что за радостным взлетом духа к героическим и богоподобным высям неизбежно последует равно глубокое падение в бездну. Такие рассуждения – выгодная позиция: приняв ее, мы можем свести всю эту фантасмагорию к масштабам отчасти утомительного восхождения в горы, которое сменяется рутинной повседневностью. Подобно тому как всякий ручей ищет долину и широкую реку, несущую свои воды в низины, жизнь не только протекает в рутине, но и превращает в нее все остальное. Необычное, если оно не заканчивается катастрофой, может проскользнуть в нашу жизнь, но это происходит не часто. Если героизм становится хроническим, он заканчивается спазмом, а спазм ведет к катастрофе, к неврозу или к тому и другому одновременно. Ницше застрял в состоянии высокого напряжения. Однако в этом экстазе он мог бы с равным успехом существовать и под сенью христианства. Разумеется, это отнюдь не отвечает на вопрос о животной психике, ибо экстатическое животное – это чудовище. Животное исполняет закон своей собственной жизни, не больше и не меньше. Мы можем назвать его послушным и «хорошим». Экстатическое животное, напротив, обходит этот закон и ведет себя, с точки зрения природы, неуместно. Данная неуместность есть исключительная прерогатива человека, чье сознание и свободная воля могут периодически contra naturam ^[30] отрываться от своих корней в животной природе. Такова непременная основа всякой культуры, которая, тем не менее, в своей гипертрофированной форме ведет к духовной болезни. Человек может вынести лишь определенное количество культуры без вреда для себя. Бесконечная дилемма культуры и природы – это всегда вопрос слишком многого или слишком малого, а не либо того, либо другого.

42 Случай Ницше ставит перед нами следующий вопрос: что открыло ему столкновение с тенью, а именно с волей к власти? Следует ли рассматривать ее как нечто фальшивое, как симптом вытеснения? Воля к власти подлинна или вторична? Если бы конфликт с тенью вызвал поток сексуальных фантазий, то все было бы ясно; однако случилось иначе. «Kern des Pudels» ^[31] была не в Эросе, а во власти эго. Отсюда вытекает следующий вывод: то, что было вытеснено, не Эрос, а воля к власти. На мой взгляд, нет никаких оснований полагать, что Эрос является подлинным, а воля к власти – фиктивной. Определенно, воля к власти – такой же великий демон, что и Эрос; она так же стара и первична.

43 Жизнь, подобную жизни Ницше, прожитую до своего фатального конца в согласии с инстинктом власти, нельзя счесть просто фальшивкой. В противном случае нас можно было бы обвинить в том же несправедливом приговоре, который Ницше вынес своему антиподу Вагнеру: «Все в нем фальшиво. То же, что подлинно, скрыто или приукрашено. Он – актер во всех, хороших и плохих, смыслах этого слова». Откуда такое предубеждение? Вагнер воплощает собой другой фундаментальный импульс, который не заметил Ницше и на котором построена вся психология Фрейда. Если мы спросим, знал ли Фрейд об этом другом инстинкте, стремлении к власти, то обнаружим, что он рассматривал его под названием «эго-инстинкта». Однако эти эго-инстинкты занимают в его психологии весьма скромный уголок по сравнению с широко – даже слишком широко – представленным сексуальным фактором. В действительности человеческая природа несет бремя ужасного и бесконечного конфликта между принципом эго и принципом инстинкта: хотя эго – это сплошные барьеры и ограничения, а инстинкт безграничен, оба принципа одинаково сильны. В определенном смысле человеку повезло, что ему «знакомо лишь одно стремленье»; следовательно, с его стороны в высшей степени разумно всячески избегать осознания другого. Ежели такое все-таки произойдет, он пропал: он вступает в фаустовский конфликт. В первой части «Фауста» Гете показал нам, что значит принять инстинкт, а во второй части – что значит принять эго с его странным бессознательным миром. Все незначительное, мелочное и трусливое в нас ежится и отступает перед этим. И для этого есть веские основания: мы вдруг обнаруживаем, что этот «другой» в нас – еще один реальный человек, который мыслит, делает, чувствует и желает все то, что презренно и омерзительно. В этом смысле мы можем схватить этот призрак и, к своему удовлетворению, объявить ему войну. Отсюда вытекают те хронические идиосинкразии, примеры которых сохранила история нравов. Наиболее очевидный пример приведен выше – «Ницше против Вагнера, против Павла» и т. д. Однако даже повседневная жизнь пестрит аналогичными случаями. Благодаря этому хитроумному приему человек может спастись от фаустовской катастрофы, перед лицом которой смелость и сила могут оставить его. Цельный человек, однако, знает, что его злейший враг, даже целое полчище врагов не сравнятся с его худшим противником, «другой самостью», которая живет в его груди. Ницше носил Вагнера внутри; вот почему он завидовал его «Парсифалю»; хуже того, он, Савл, носил в себе и Павла. Поэтому Ницше был стигматизирован духом; подобно Савлу, он пережил христификацию, тогда как «другой» шептал ему на ухо «Ессе Homo». Кто же из них «пал перед крестом» – Вагнер или Ницше?