Давид против Голиафа - Гейдар Джемаль Страница 70

Не удивительно ли, что левый Сартр – общественный защитник радикалов и террористов эсеровской закваски – вышел из академической шинели Хайдеггера, почвенника, вступившего в НСДАП, расплевавшись со своим еврейским учителем Гуссерлем? Нет, совершенно логично, ибо для Хайдеггера революцией и нонконформизмом было примкнуть к политическим маргиналам, отрицающим актуальный мировой порядок, а для Сартра таким же вызовом было поддержать левых и объявить о своей моральной солидарности с евреями. Контенты разные, адаптированные к противоположным по сути эпохам, довоенной и послевоенной. Но принцип – один!

Правда, Хайдеггер не интуирует разражающийся кризис, он сам старается его организовать, вытянуть на поверхность из гниющего тела умершей европейской философии. Две с половиной тысячи лет от Платона до Ницше – насмарку! Хайдеггеровская мысль вопрошает о подлинно сущем, которое так и не обнаружено ни в идеальном реализме Платона, ни в трансценденталиях Канта. Хайдеггер дошел до рубежа, за которым следует ослепительная вспышка понимания, он задал правильные вопросы (в частности, «почему есть нечто, а не Ничто» – удивительный по своей точности вопрос), но все-таки он не шагнул в саму эту вспышку. Хайдеггерианство – пролегомены ко всякому будущему пониманию (перефразируя название одной кантовской работы).

Сартр на порядок поверхностнее германского мэтра, но при этом гораздо ближе к тайне. Сущим оказывается на самом деле «Ничто», которое живет внутри человека как основание его подлинной свободы. Тут вам не только Хайдеггер и Ницше, тут весь Иван Карамазов с Кирилловым и Свидригайловым вместе. Как жаль, что Петенька Верховенский не читал «Бытие и Ничто» – гораздо лучше бы получилось у него создать организацию в далеком и вместе с тем «нашенском» Скотопрогоньевске!

Однако, назад, к кризису… Сегодня он бесспорен для наблюдателей весьма расхожего уровня и качества. Но только это не весь кризис (как бы из тех, что бывали раньше), а только некоторая моментально схваченная фаза в глобальной динамике, в тектонической подвижке пластов.

С чем бы сравнить масштаб нынешнего кризиса? Пожалуй, с концом Средневековья. То, что сегодня происходит, – это аналог (разумеется, только в масштабе, а не в содержании) ранних проблесков Возрождения.

Что же завершается, спросим еще мы, в качестве нашего аналога Средневековья? Исчерпана эпоха, начавшаяся казнью Карла I, – эпоха поднявшихся до самосознания и самоопределения народов.

Это была новая эпоха в самосознании западного человечества, в которой проявилась интуиция огромной и вместе с тем тесно сплоченной семьи, отчасти напоминающая духовное состояние народа Рима после убийства Тарквиния Гордого.

Новое время открыло английскому, а впоследствии и другим народам Европы, что пролитие крови тиранов создает мистическую общность, новое самосознание коллективного субъекта. Казнь монарха прекращает безвременье традиционного общества, в котором каждый играет роль в некой метафизической пьесе, обозначает собой платоновскую идею, настоящая жизнь которой – в небесном мире. Удар топора, катится голова помазанника божьего, и – останавливается гипноз, люди начинают двигаться, охваченные общим порывом, вниманием друг к другу, пониманием себя как конечных существ, смысл и, может быть, даже вечность которым придает только совместная историческая цель, разделяемая всеми история.

Философия общего дела – вот как называется это новое самосознание народов. У греческих полисов было ощущение семейной общности, но не было сюжета, в котором эти полисы могли бы жить. У римлян при республике была и общность, и сюжет, но они все еще были слишком на котурнах, слишком сценичны, слишком проникнуты сакральным символизмом самих себя и всего, что они делали.

Философия общего дела – это когда мясник и лудильщик горят тем же пафосом, той же исторической эмоцией, что и купец, торгующий тонким сукном, и дворянин, все достояние которого – в его шпаге. В какой-то момент они все становятся народом – не в смысле современного политологического определения «нации», и не демагогическим симулякром, неотъемлемым от электоральных кампаний, – народом в мистическом значении этого слова как ожившим коллективным бессознательным, вдруг получившим множественное тело и способность к артикуляции того, что было невыраженно и бесформенно в прошлом.

Именно тогда Европа становится сама собой – тем, что делало ее до самого последнего времени чуть ли не нарицательным именем для обозначения действительно преуспевшей цивилизации в политическом фольклоре большинства людей земли. Когда говорят «Европа», «европейский», подразумевают эпоху, в которой этот континент жил не чужими импульсами, как в Средние века или в Возрождение, а генерировал и излучал на остальное человечество свой собственный смысл, собственное послание.

(Добавим, кстати, что появление «наций» в конце этого плодотворного для Европы периода явилось приметой растущей стагнации в недрах феномена «народа». Нация есть подмена народа, она представляет собой головное культурное явление; принадлежности к нации обучают в школах. Философия общего дела актуально объединяет людей в народ, нация же апеллирует к событиям и героям прошлого, и тем самым пытается виртуально объединить утративших реальные взаимосвязи людей в настоящем.)

Все народы Европы вдруг получили этот дар – философию общего дела – в указанный период, длившийся с 1642 года, когда в Англии началась гражданская война между королем и парламентом, до 1945-го, когда самостоятельное существование Европы было прекращено двумя внеевропейскими силами – США и СССР.

Понятно, что наступившая после этого эпоха представляет собой господство духовного вакуума в душах и умах европейского человечества. Советский Союз – как мы говорили выше – к этому моменту стал тоталитарно-бюрократической империей, откровенно выбросившей на свалку тот принцип, во имя которого осуществлялась большевистская революция, – одна из наиболее ярких разновидностей философии общего дела; но она перестала работать также к началу послевоенного времени – через тридцать лет после казни Романовых, на крови которых обрела жизнь. США, со своей стороны, вообще никогда не имели этого мистического чувства иррационального сознания разделенной между членами семьи истории, поскольку базой их возникновения были религиозные общины, эмигрировавшие во имя конфессиональной свободы, – а это совсем другое! Когда же у этих общин отобрали самостоятельность нью-йоркские спекулянты-янки, организовавшие жесткий федеральный порядок, у «народа» Соединенных Штатов исчез последний шанс пережить этот особый европейский опыт. Таким образом, ни один из двух главных победителей не имел в себе того огня, который горел в сердцах якобинцев и старой гвардии на Бородинском поле, польских инсургентов и гарибальдийцев в красных рубашках, не говоря уже о восторженных студентах германских университетов и других, менее замечательных образчиках семейно-исторической солидарности.

Но раз философия общего дела потерпела крах и была внутренне дезавуирована европейским самосознанием во второй половине сороковых, то что пришло на ее место? Пришла большая ложь («общество спектакля», «симулякр»), которая воплотилась в форме электоральной демократии американского образца. Ложь, потому что за фасадом этой иррациональной машины голосования за бессмысленных, ничего не определяющих политиков вновь встало то самое традиционное общество, которое история немного подвинула в сторону на эшафоте в 1649 году. Только за эти триста лет силы безвременья подверглись глубокой модернизации, реорганизации и явились во всеоружии новейших политтехнологий, о которых старик Макиавелли не слыхивал, а если бы ему о них рассказали – покраснел бы и возмутился.