Трансформация интимности. Сексуальность, любовь и эротизм в современных обществах - Энтони Гидденс Страница 58

Определенные специфические области социальной жизни в пре-модернистских культурах имели тенденцию управляться «внешними» влияниями (иногда достаточно устойчивыми — как принимаемые по традиции само собой разумеющиеся феномены, однако включавшие в себя также биологические и физические факторы). Однако с развитием современных институтов они стали все более и более подвержены вмешательству социальных институтов. Поэтому изобретение «девиации» социализировало смешанный ряд внешних характеристик, среди которых были бедность, бродяжничество и сумасшествие, и все они однажды были приняты как естественные параметры существования, как «волею Божьей». Девиация была социально конституирована и в то же самое время отделена от главных областей социальной активности через процесс своеобразной изоляции (карантина). Подобно этому, болезнь и смерть как «ограничивающие» точки влияния биологического на социальное становились все более социализированными и сокрытыми от взгляда.

Секвестрированная природа и сексуальность решающим образом связаны между собою через социализацию воспроизводства. Поскольку современная контрацепция является наиболее очевидным технологическим выражением репродукции как внутренне соотносимой системы, это не является ее изначально движущей силой. Это имеет свой главный источник в самом отделении репродукции от мальтузианских условий, которые упоминает Фуко ^[227].

Коль скоро размеры семьи начинают тщательно ограничиваться — причем это выглядит как нечто такое, что развивается главным образом изнутри самой семьи, — репродукция начинает управляться прежде всего желанием воспитывать детей в качестве автономного интереса. Изобретение детства и материнства имеют здесь свои источники. «Сексуальность» не имела отдельного существования, пока сексуальное поведение было привязано к репродукции и деторождению. Сексуальная активность разделялась между ориентацией на репродукцию и на ars erotica — тот раскол, который также классифицировал женщин на чистых и нечистых.

Сексуальность становится свойством индивида в тем большей степени, чем более становится внутренне согласованным сам жизненный цикл и чем более самоидентичность понимается как рефлексивно организованное стремление. Будучи конституированной в такой домен, сексуальность также отступает на задний план, становясь укрытой от взглядов в физическом, равно как и в социальном смысле. Она теперь становится средством выковывания связей с другими на основе интимности, не опираясь более на непреложный порядок родства, сохраняемый через поколения. Страсть, изъятая из amour passion, становится секуляризованной и реорганизованной как комплекс романтической любви; она приватизируется и переопределяется.

То, что может быть определено как «секвестрование опыта» ^[228], является следствием все более радикального разрыва институтов современности с традицией и возрастающим вторжением их систем контроля в существовавшие прежде «внешние границы» социального действия.

В качестве своего следствия оно имеет исчезновение тех моральных и этических очертаний, которые связывали социальную деятельность с трансцендентальностью, с природой и репродукцией. Они, в сущности, обмениваются на рутинную безопасность, которую предлагает современная социальная жизнь. Смысл онтологической безопасности изначально исходит из самой рутины; всякий раз, когда установленные рутины прорываются, индивид становится морально и психологически уязвимым. Из всего, что было сказано до сих пор, ясно, что такая уязвимость не является нейтральной в отношении гендера.

Изоляция (в оригинале — sequestration — примеч. перев.) является формой репрессии, «забывания», но она не предполагает постоянно возрастающего бремени вины.

Взамен этого механизмы стыда, связанные с рефлексивным проектом самости, переплетаются с механизмами, включающими в себя чувство беспокойства за вину, но не вытесняют их полностью. Возрастающая склонность к переживанию стыда — чувства, что ты ничего не стоишь, что твоя жизнь пуста и что твое тело неадекватно устроено, — преследует распространение внутренне соотнесенных систем современности. Рефлексивный проект самости, который несет в себе так много возможностей для автономии и счастья, должен быть предпринят в контексте рутин, в значительной степени лишенных этического содержания. Сексуальная активность подвержена тому, чтобы оказаться преследуемой той «пустотой», тем поиском едва уловимого чувства совершенства, которое воздействует на оба пола различным образом. Для многих мужчин это беспокойное стремление к преодолению настроений неадекватности, которое столь глубоко ранило маленького мальчика, который должен отказаться от своей матери. Для женщин гораздо более значимым является тот «поиск романа» с недоступным, но желаемым отцом. Однако в обоих случаях имеет место страстное желание любви.

Современность как навязчивая идея

Здесь мы должны сделать паузу, чтобы рассмотреть, что же могло бы действительно означать, когда мы говорили о том, что в современной культуре имеет место озабоченность сексуальностью. В качестве одной из интерпретаций этого, в духе Маркузе, можно было бы проследить сферу потребления (в оригинале — commodification, то есть процесс, посредством которого товары и услуги во все возрастающей степени производятся для рынка — примеч. перев.), где такая озабоченность очевидна.

Сексуальность порождает наслаждение; а наслаждение или, по крайней мере, обещание его, служит в капиталистическом обществе рычагом рыночных товаров. Сексуальное воображение является на рынке почти повсюду как разновидность гигантского дела продажи; можно было бы утверждать, что превращение секса в товар является средством отвлечения внимания масс от их истинных потребностей. Выпячивание сексуальности тогда можно было бы интерпретировать с точки зрения движения от капиталистического порядка, зависящего от труда, дисциплины и самоотверженности, к такому порядку, который поощряет консюмеризм (в оригинале — consumerism (потребительство) — примеч. перев.), а потому — гедонизм.

Однако ограниченность такой идеи достаточно очевидна. Она не объясняет, почему сексуальность должна так выпячиваться; если секс выступает могущественным помощником консюмеризма, он, уже в силу этого, должен быть ведущим интересом. Наслаждение ограждено слишком многими противостоящими тенденциями, чтобы сделать правдоподобной идею о том, что сексуальность формирует центральный пункт гедонистического потребительского общества.

Другая точка зрения могла бы еще раз быть заимствована из Фуко. Секс будет нашей «истиной», сердцевиной обобщенного исповедального принципа современной цивилизации. Я уже выдвигал предположения о причинах, по которым этот взгляд не может выйти на уровень анализа; взятый как описательная характеристика современной культуры, он также совершенно неубедителен. Мысль Фрейда была немедленно оспорена представителями других направлений терапии, которые усомнились в той решающей важности, которую он присваивал сексу. Идея «секса как истины» была в определенной степени прогрессом, но едва ли можно утверждать, что она стала движущим принципом современной мысли в целом.