Должно ли детство быть счастливым? - Екатерина Мурашова Страница 58

— Давно. Очень давно. Чуть ли не с самого начала. Всё перепробовали. Я уж и не знаю, что и думать… — женщина покачала головой. — Неужели это гены?

«Если это гены, то, несомненно, самого высшего качества», — подумала я.

Сын женщины, подросток, который сидел в кресле напротив меня, был чертовски красив. Каштановые, с рыжиной кудри, высокий лоб, четкий подбородок, яркий, чуть капризного рисунка рот, серые выразительные глаза под темными (темнее волос) бровями. Левую бровь пересекает узкий белый шрам, который не портит лицо, а лишь придает его выражению дополнительный нюанс. В пространстве юноша размещался уверенно (ни следа обычной подростковой неловкости), говорил низким, глубоким, явно уже «переломавшимся» голосом, двигался как большая кошка.

— А что не так с генами?

— Ну, не знаю… Папа Леонида — дагестанец. Но мы с ним расстались, когда сыну не было и года. Он его не помнит!

— А по характеру?..

— По характеру отец был взрывной, но отходчивый. Сентиментальный, не очень умный, любил компании, петь, танцевать. Леня совсем не такой!

Видно было, что эту пластинку с папой-дагестанцем и его возможным наследием мать прокручивала в своей голове не один раз. И концы с концами никогда не сходились.

— Как тебя зовут?

— Простите? — юноша удивленно приподнял перечеркнутую шрамом бровь. Я думаю, в каких-нибудь артистических школах такому специально учат. Ему же явно досталось от природы.

— Ну, как тебя называют в твоем кругу? Как ты сам представляешься другим людям?

— А, понял. Лео.

Почему-то я так и думала.

— Лео, у тебя есть ко мне какие-нибудь вопросы?

— А как вы думаете? — усмехнулся он и сам же ответил: — Вы знаете, что вопросов у меня нет. Но, может быть, они есть у вас?

— Леня, не дерзи! — воскликнула мать.

Она была учительницей русского языка и литературы, и я ей искренне сочувствовала.

Потому что красавчик Лео с самого раннего детства дрался. Дрался везде, со всеми, постоянно. Дрался ужасно, неостановимо, жестоко и зачастую без всяких причин, умопостигаемых для окружающих его взрослых. Никакие нотации, мольбы и наказания на него не действовали. Победы и поражения в драках казались ему, по видимости, равно привлекательными.

В его раннем детстве на площадке мамы, завидев Лео, шипели как рассерженные кошки и утаскивали своих детей из песочницы. В детском саду его в наказание за драки запирали в кладовке. В других общественных местах люди то и дело сообщали Лениной маме, что «таких психических нужно к батарее привязывать». Но три психиатра последовательно сообщили ей, что не видят у ребенка никаких психических отклонений.

Исключительно за драки Лео выгнали из одной обычной школы и из одной математической. В математической школе он был очень успешен в алгебре и особенно геометрии, и тамошние педагоги с их логическим складом ума до конца верили, что главное — это как следует всё ему объяснить. Он поймет, что это для его же блага, и перестанет. Объясняли по отдельности и педколлективом. Не помогло.

После гимназии Лео два месяца (с тремя побегами) проучился в кадетском корпусе на казарменном положении. Оттуда его не выгоняли. «Материал хороший, качественный, упругий, — заинтересованно потирая ладони, сказал командир отделения. — Но придется ломать, другого выхода нет. Армия — это дисциплина».

Из корпуса мать забрала сына сама. «Может быть, он бы и сломался, а может быть, погиб, — говорит она теперь. — Я не решилась проверить».

Лео никогда в жизни не дрался с девочками. Шрам на брови остался ему на память о драке с двумя милиционерами.

Теперь он учился в десятом классе обычной дворовой школы. Его там все устраивало.

— Ну, а какая-то сублимация? Спорт?

— Ну разумеется, это все с самого начала советовали. Он ходил на футбол, во всякие единоборства, на бокс, везде что-то полезное для себя выучивал и сразу переставал ходить. Говорил: это не по-настоящему, неинтересно.

— Ага. А компьютерные игры? Стрелялки-убивалки?

— Вообще не интересуется. Называет матерным словом, не могу повторить. Фильмы про войну и про драки смотрит, но тоже не так, чтоб очень увлекался.

— Понятно.

— Самое ужасное, что у него теперь уже есть своя теория, — покачала головой мать. — Война всех со всеми как философская категория. Понимаете?

— Если честно, не очень, — призналась я.

— Если спро́сите, он вам расскажет.

— Пожалуй, спрошу.

* * *

Возможно, я была первым человеком в жизни Лео, который не уговаривал его немедленно перестать драться и начать делать что-нибудь другое, более позитивное, — например, хорошо учиться, готовиться к экзаменам, читать книжки, помогать старшим и так далее.

Сначала Лео сдержанно отвечал на мои вопросы и ждал, когда же начнется. Когда я обманула его ожидания, заговорил сам.

— Правда в том, что я просто люблю драться! Ничто не может сравниться с чувством, которое испытываешь, когда бросаешься в атаку! Знаете, есть такое выражение «кровь кипит»? Так вот, она действительно кипит! Ты движешься как самая совершенная машина, время останавливается и всё тебе подвластно. Это чистый восторг, наслаждение, вдохновение, если хотите. Вы мне не верите?

— Ну почему же не верю. Когда мне было восемнадцать и я работала в зоопарке, у меня был приятель по кличке Митрофанушка. Он, по всей видимости, описывал мне что-то подобное, но без всякой поэзии: «Вот иногда невмоготу становится, и идешь тогда на улицу, и ищешь, кому бы морду набить. Или уж тебе набьют, тут как карта ляжет»… А скажи: ты явно умнее бедного Митрофанушки… тебе цель совсем не нужна? Нажива, например? Или какое-нибудь как бы благородное дело? Честь, защита родины, веры, вассальная клятва? Рассказ Лондона «Мексиканец»? «Вы жертвою пали в борьбе роковой»?

— Я думал об этом. Очень-очень много думал. Чуть башка не треснула, если честно. И мне показалось, что всё это (в каждом отдельном случае) как бы понарошку. То есть люди врут сами себе и друг другу, чтобы как-то всё это приукрасить. Но если можно не врать, то зачем? Просто все сражаются со всеми, и в этом и есть смысл. И радость. Так всё устроено.

— Но ведь сражаться можно по-разному.