Исповедь социопата - М. Томас Страница 38

К счастью, у социопатов есть хорошее качество – оптимизм и несокрушимая вера в свои силы, а также убежденность, что почти все в этой жизни можно исправить. Разозленная соседка меня больше не беспокоила. После смерти отца моей подруги мы снова подружились, и теперь у нас прекрасные отношения. Друзья и родственники простили мне прежние обиды. О социопатах часто говорят, как о больных, в клинических терминах, но я иногда чувствую себя Ахиллом. В обмен на сверхчеловеческую силу он получил единственное уязвимое место. Это честный обмен – смерть была практически невероятна.

Но все же и я иногда чувствую себя подавленной. Из всех отрицательных эмоций, какие я способна испытывать, самая сильная и трудная – сожаление. Я признаю, что жизнь соткана из случайностей и со мной может приключиться множество неприятностей любого рода. Меня это ничуть не беспокоит. Но меня подавляет мысль, что из-за неосмотрительности я сама могу стать виновницей своих несчастий. Они случаются неожиданно, мне даже не приходило в голову, что они возможны.

В бессилии есть нечто окончательное и бесповоротное – понимание не только того, что ничто из сделанного не имеет никакого значения, но и того, что сделанное все же имеет значение и усугубляет положение.

Во время учебы в колледже я познакомилась с девушкой, учившейся на музыкальном отделении. Она помогла выявить и распознать мою истинную сущность. Мы познакомились на прослушивании одной и той же пьесы, и, хотя она была лучшим музыкантом, я выиграла. Эта девушка была одной из тех открытых натур, чей искренний смех привлекает и очаровывает. Она хорошо относилась к окружающим, была серьезна и дружелюбна, немного неуклюжа, что мешало людям ей завидовать, но не настолько, чтобы отталкивать. Людям ничего не оставалось, как любить ее.

Я всегда держалась рядом, чтобы связать с ней мою репутацию. Я паразитировала на ее очаровании, которое – я была уверена – перейдет и на меня, а не будет выглядеть контрастом на моем фоне. Но здесь меня ждала неудача. Я слишком сильно старалась ее понять, как будто тонкое равновесие между кокетливостью и шармом было ею создано искусственно и я смогла бы анатомировать и воссоздать его в себе. Но равновесие было случайным результатом совпадения индивидуальных особенностей и непредвиденных обстоятельств, каковые она сама не в состоянии описать или объяснить. Она была такой, какой была, не притворялась и не вела себя искусственно.

Я знала это, потому что тайком перечитала все ее письма и дневниковые записи, пытаясь понять и переварить неопределенности, выплеснутые на страницы. Однажды она застукала меня за этим занятием. После этого перестала со мной общаться, как и все студенты музыкального отделения.

Никто ничего мне не говорил. Однако остракизм был мне очень неприятен, потому что игнорирование границ личности (а их нельзя переступать) – как раз то, что я делала все время. Теперь все вели себя так, словно я чудовище. Это был тривиальный, глупый и ничего не значивший для меня поступок; я считала, что так поступают все, но, оказалось, он настолько ужасен и постыден, что на этом фоне все остальные выглядели лучше меня. Я нарушила моральное правило, сути которого не понимала, и никто не захотел больше иметь со мной дела.

Без хорошего отношения окружающих я была вынуждена сама проделывать весь тернистый путь, так как разрушила доверие, на котором держались все мои тайные махинации. Это самое лучшее, что могло со мной случиться. Мои действия настигли меня как бумеранг, и я уже не могла не считаться с последствиями. Столкнувшись с полной изоляцией, я должна была стать абсолютно честна перед собой; иного выбора не осталось.

Я начала осознавать, что мало знаю о себе и о том, почему я делала (и продолжаю делать) подобные вещи. Короче, я решила проявить в отношении себя здоровое и дружелюбное любопытство. Девять месяцев я наблюдала сама за собой, не делая никаких выводов и не совершая никаких действий. Я не стала аскетом, но была твердо намерена раскрыть свою подлинную сущность. Моим принципом стали непоколебимая честность и смирение. Я надеялась, что, познав себя, смогу пробить себе дорогу к счастью или к чему-то еще, чего хотела от жизни. Так узник пробивает каменную стену тюрьмы самодельным кайлом, чтобы вырваться на свободу.

Через девять месяцев я пришла к некоторым умозаключениям. Во-первых, я начисто лишена какой-либо самости. Я была чем-то вроде игры «Волшебный экран» – все время встряхивала себя и начинала рисунок с чистого листа. В течение нескольких предшествующих лет я стала воображать о себе вещи, очень далекие от истины. Например, из-за того что часто бывала обворожительной и внешне добродушной, я вообразила себя очень симпатичным и добрым человеком. Притворное следование социальным ожиданиям давалось легко, и я забыла, что притворяюсь. Я читала все старые книжки о том, что дети растут и перерастают причуды и капризы, и думала, что именно это и произошло со мной. На самом деле я перестала осознавать то, что интуитивно понимала в детстве и ранней юности. То, во что я поверила, оказалось миражом, и, когда я пристально присмотрелась, он исчез, не оставив следов. Я скоро поняла, что так можно сказать практически обо всем, что происходило в жизни. Все истории, которыми я оплела свою жизнь, оказались иллюзиями – мой мозг заполнил пустоты, как всегда, когда возникают зрительные иллюзии. Я сказала себе, что я абсолютно нормальная, ну, может быть, излишне сообразительная молодая женщина с подлинными чувствами, типичными для моего возраста. Теперь же я чувствовала пробуждение от сладкого сна. Без подпорок, иллюзорных историй, какими себя тешила, я лишилась внутреннего стержня, самости. Если бы я была буддистом, стремящимся к нирване, то расценила бы потерю самости как большое достижение, но я не буддист и поэтому не испытала никакой радости. Я чувствовала то, что любой человек, лишенный самости, – я ощутила себя свободной.

Конечно, я понимала, что в мире продолжают существовать вещи, которые я делала, когда была увлечена ложными чувствами. До прозрения я смеялась, строила далеко идущие планы и, как теперь понимаю, много манипулировала людьми. Манипулирование – моя вторая (если не первая) натура. Каждое отношение, в какое я вступала, превращалось в сделку по принципу «отдать, чтобы взять», в танец, который я тщательно режиссировала, выбирая партнеров, в наибольшей степени соответствовавших моим интересам. Я любила власть и связанное с нею чувство опьяняющего возбуждения. Я не испытывала искреннего интереса к содержанию своей деятельности, меня интересовало только умение. Мне нравилось обольщать – не только и не столько в сексуальном плане, сколько для овладения всеми чувствами и помыслами жертвы моего обаяния, и это на удивление легко удавалось. Я была профессиональным лжецом и часто лгала без причины. Я всюду искала удовольствия и, хотя у меня не было настоящего чувства самости, вполне хорошо себя чувствовала. Для полноценной, по моим понятиям, жизни не нужна самость. В мире у меня имелась уникальная роль: я была ферментом среди молекул, катализировала реакции, в которых сама не участвовала. Можно уподобить меня и вирусу, постоянно ищущему нового хозяина. Я действовала сама и вовлекала других. Я сама была иллюзией, но даже иллюзия в каком-то смысле обладает реальностью: люди ощущают ее и, что важнее, реагируют настоящими чувствами, мыслями и поступками.