Не отступать и не сдаваться. Моя невероятная история - Дэвид Ренсин Страница 38

– Хорошо, сижу, держусь. Что случилось?

– Я нашел Птицу. Он жив.

– Что?!

Когда я возвращался в Японию в 1950 году, я заезжал в тюрьму Сугамо, куда заключили всех надсмотрщиков из лагерей для военнопленных. Я хотел встретиться с ними лицом к лицу, посмотреть им в глаза и предложить забыть старое. Я надеялся отыскать среди них и Птицу, но он исчез, и все думали, что он покончил жизнь самоубийством. На самом же деле Мацухиро Ватанабэ прятался долгие годы в лачуге в горах Нагано и смог покинуть ее только после объявления всеобщей амнистии.

– Да, мы нашли его и собираемся припереть к стенке и взять интервью. Вы хотите с ним встретиться? – спросил Драгган.

– Конечно, – ответил я.

Драгган выследил Птицу, позвонил ему домой и поговорил с его женой. Он поинтересовался, возможно ли взять интервью.

Она ответила, что муж болен. Через несколько дней Драгган позвонил снова. На этот раз жена Ватанабэ сказала: «Он в отъезде».

Тогда Драгган и его съемочная группа, в которую входил и заслуженный репортер CBS Боб Саймон, собственно, делавший репортаж о Птице, решили спрятаться и проследить за домом. Они обнаружили, что Ватанабэ подолгу гуляет недалеко от дома, и расставили камеры вдоль дороги. Еще одну камеру, совсем крошечную, спрятали в шляпе одного из членов группы. Когда Птица вышел, телевизионщики подошли к нему и, обращаясь через переводчика, поинтересовались, действительно ли он Ватанабэ.

– Да, я Мацухиро Ватанабэ, – ответил он. После соблюдения обычных формальностей он согласился поговорить.

Когда его спросили, знал ли он Луи Замперини, Птица ответил: «Ах да, Замперини-ка. Орымпи-ка. Самый лучший заключенный. Я хорошо его помню. Хороший заключенный».

– Хотите с ним повидаться?

К моему удивлению, он сказал, что хочет.

Когда интервью было в самом разгаре, из дома вдруг вышли сын и внук Ватанабэ и стали слушать разговор.

Боб Саймон спросил: «Если [Замперини] был таким хорошим заключенным, почему же тогда вы его так избивали?»

Ватанабэ очень плохо говорил по-английски, но все понял.

– Это он так сказал?

– Замперини и другие заключенные помнят, что именно вы были самым жестоким надсмотрщиком. Так как вы это объясните?

– Избиение у европейских рас считается проявлением акта жестокости, – начал Птица. По его словам, в некоторых случаях этого было не избежать. – Конечно, мне не отдавали конкретных приказов… Но насколько мне подсказывало личное чутье… Я обходился с заключенными как с врагами Японии. Замперини мне хорошо знаком. И если он говорит, что его бил Ватанабэ, значит, такое вполне могло иметь место.

Семья Ватанабэ была шокирована. Они не знали его истории. Их сильно расстроил тот факт, что пожилой мужчина пытается подобрать слова, чтобы оправдаться. Они прервали интервью и попросили съемочную группу покинуть дом и больше не возвращаться.

Я не могу винить их за это. Любой сын вне зависимости от того, прав его отец или нет, будет его выгораживать. Драгган перестал снимать, но спросил Ватанабэ, по-прежнему ли он хочет встретиться со мной. И тот снова ответил согласием.

Драгган попробовал устроить встречу, но сын был непреклонен, и Ватанабэ отказался. «Мистер Замперини наверняка хочет, чтобы мой отец стал расшаркиваться перед ним, бухнулся в ноги и начал просить прощения».

Когда Драгган передал мне его слова, я воскликнул: «Да нет же. Я совершенно не собираюсь выбивать из него мольбы о прощении. Я его уже простил».

Попытки свести нас продолжились. Я написал Птице письмо и отвез в Японию. В нем я рассказал о своем воцерковлении и о том, как пришел ко всепрощению. Но Птица все равно отказывался встречаться; он стоял на своем, и все тут. Я отдал письмо человеку, обещавшему доставить его Ватанабэ. Не знаю, получил ли он его в результате.

В 2003 году Ватанабэ умер.

Конечно, я часто думаю о том, что бы сказал или сделал, если бы мы встретились. Я представлял себе, как мы беседуем, как я предлагаю ему пообедать вместе. Я бы спросил его о семье. Если бы мы заговорили о войне, я бы сказал, что большим несчастьем стало уже то, что она вообще разразилась. При ином повороте разговора я бы даже о ней не упомянул и уж тем более не обвинял бы Ватанабэ в каких-либо преступлениях. Тот, кто уже все простил, никогда не будет припоминать собеседнику дела минувших дней, потому что, когда вы прощаете, вы начинаете думать, что ничего этого не было. Ведь настоящее прощение – это когда прощаешь все, без остатка. Среди всех моих чудесных преображений умение прощать, пожалуй, самое ценное приобретение.

Прежде чем ехать в Японию перед Олимпийскими играми, я спросил Драггана Михайловича, сможет ли он организовать эстафету так, чтобы я бежал вдоль стен моего бывшего лагеря.

Драгган ответил, что тогда каналу CBS нужно будет обратиться в японский Олимпийский комитет, Coca-Cola и наш Олимпийский комитет, чтобы получить для меня разрешение нести факел. Дело в том, что японцы хотели, чтобы на их родной земле в эстафете участвовали лишь японцы. Драгган связался с людьми, которые строили парк Мира в Дзёэцу, и сходил к мэру. Изначально японцы не хотели, чтобы иностранец бежал с факелом по их земле, но потом в мэрии согласились, и я стал единственным неяпонцем.

Вообще, сама идея создания парка Мира феноменальна. Из всех бывших лагерей для военнопленных только Дзёэцу пошел на это. Когда власти поняли, что на самом деле происходило в их городе в годы войны, они решили сделать все возможное, чтобы память об этих событиях жила в их сердцах, в сердцах их детей и внуков. Власти энергично взялись за дело: нашли средства, обустроили подходящую территорию и разбили парк Мира. «Потрясающе то, что вы решили забыть все, что творилось здесь, – сказал мне мэр города. – Но мы никогда не забудем».

Нести факел через город, в котором я некогда был заключенным, было и символично, и трогательно. У нашей памяти есть свойство хранить события прошлых лет, которые мозг потом прокручивает снова и снова; в моей голове проносились картинки времен моего пленения. Мы были рабами, годившимися только для тяжелого физического труда. Меня избивали практически ежедневно. Я ненавидел тех людей. Я думал обо всех моих товарищах, умерших в лагере. Тогда я мечтал о мести.

И вот теперь я бежал, глядя на тысячи людей, выстроившихся вдоль дороги и выкрикивающих что-то в знак ободрения; среди них было много школьников. Меня встречали с любовью и большим теплом. Я чувствовал себя королем.

Я давно жил в мире с самим собой и простил своих обидчиков, но все равно страшно удивился, не обнаружив в своем сердце и следа былой горечи. Прощение стало источником моего излечения. Абсолютное принятие, добродушный настрой, мир и покой в душе, а также удовлетворение от того, что имеешь, – вот что читалось в улыбке пожилого мужчины, бегущего с факелом по тем местам, где некогда он познал столько боли.

Запомните меня таким

Восьмидесятилетний Луи. «Я много раз замечал, как, завидев меня, едущего на скейтборде к почтовому ящику, многие водители останавливались, не веря своим глазам»