Психология страха - Евгений Ильин Страница 33

В понимании детей шести – девяти лет смерть становится все менее похожей на жизнь. Она начинает рассматриваться как конец жизни, как явление, вызываемое внешними силами. Дети считают, что смерть забирает человека. У них появляется выраженный интерес к погребальным ритуалам и кладбищам – это признак слома более раннего понимания смерти. Интересуясь погребением, дети как бы хотят убедиться в том, что смерть отделена от жизни достаточно надежно.

В восприятии детей этого возраста смерть персонифицируется – эмоциональный и когнитивный компоненты их понимания смерти слиты воедино. Смерть представляется в образе призрака, скелета или монстра, пугающего, опасного и бесчувственного. Его невозможно вовремя не заметить, поэтому встречи с ним можно избежать. И только старые и больные люди, согласно детским высказываниям, не способны заметить опасность и убежать.

Эти пугающие идеи смерти в действительности выступают для детей средством осознания смерти и противостояния ей и имеют психотерапевтическое значение. Определяя смерть в своем сознании не похожей на жизнь, дети материализуют открытие отдаленности смерти от жизни.

С девятилетнего возраста начинается осознание того факта, что все виды телесной активности со смертью необратимо заканчиваются. В девять – двенадцать лет дети приходят к пониманию смерти как неизбежного универсального события, завершающего жизнь. Однако с возрастом изменяется объект этого страха.

У детей младшего школьного возраста он трансформируется в страх смерти родителей, а в подростковом возрасте – в страх войны.

А. И. Захаров [109] на основе своих клинических наблюдений о возрастной динамике страха смерти считает, что в норме страх смерти должен быть переработан сознанием к семи годам в связи с возрастанием роли самосознания, приобретением все новых и новых знаний о себе и окружающих. Если страх смерти к младшему школьному возрасту не уменьшается, то это рассматривается как искажение психического развития, возникновение невроза. Таким образом, по А. И. Захарову, взрослеющие дети в норме должны быть мало озабочены переживаниями по поводу конечности собственной жизни.

По средним показателям страха смерти у младших (тринадцати-четырнадцати лет) и старших (пятнадцати-шестнадцати лет) подростков, по данным Т. А. Гаврил овой [60], статистически значимых различий не обнаружено. Однако по его содержанию такие отличия имелись: младшие подростки сильнее выражали страх неожиданной смерти, а более старшие – страх мучительной смерти.

X. Вэсс [Wass, 1995], обобщая данные многочисленных работ по изучению детских страхов смерти, обращает внимание на то, что большинство полученных выводов относится к белым детям среднего класса. Она отмечает, что солидные сравнительные исследования страхов детей, живущих в разных обстоятельствах, пока не проводились.

Последнее обстоятельство нашло свое отражение в полемике по проблеме страха смерти в период взросления. Проблема состоит в том, что в одних исследованиях подростково-юношеский возраст предстает как наиболее охваченный переживаниями по поводу человеческой смертности, а в других – как наиболее равнодушный к этому. Идея о том, что переходный возраст не чувствителен к страху смерти, была теоретически обоснована Д. Элкиндом [Elkind, 1967]. Анализируя выделенный Ж. Пиаже феномен эгоцентризма детского мышления, он выдвигает положение о том, что в своеобразной форме эгоцентризм сохраняется еще и в период взросления. Последствия этого эгоцентризма он усматривает в своеобразной психодинамике взросления, в которой помимо других, в частности, обнаруживается феномен «личного мифа» – вера взрослеющего в собственную уникальность и бессмертность: «смерть случится с другими, но не с ним» [Elkind, 1967, р. 131].

Убежденность в собственном бессмертии наиболее характерна, по Д. Эпкинду для раннего взросления (двенадцать – пятнадцать лет) и уменьшается к пятнадцати-шестнадцати годам по мере укрепления формально-операционального мышления и того, что М. Эриксон называл «интимностью». в которой молодой человек открывает, что и другие люди имеют чувства, похожие на его собственные. В подростковой вере в собственную неуязвимость Д. Элкинд видит не столько негативный, сколько позитивный аспект – эта вера придает силу подростковому Я и тем самым становится средством успешности перехода от детства к взрослости.

Концепция Д. Элкиндавсвое время получила достаточно широкое признание в западной науке. Вслед за ним многие психологи стали рассматривать веру подростков в собственную неуязвимость типичным явлением развития и необходимым условием успешного перехода от детства к взрослости [McNail, 1989]. В последние годы, однако, этот тезис все чаще подвергается сомнениям. Клинические данные и результаты исследований, на которые опирался Д. Элкинд, оцениваются как небезупречные с социокультурной точки зрения. Так, Н. Рюкер и В. Грин [Rucker, Green, 1995] называют выводы Д. Элкинда артефактом американской субкультуры экономически благополучных 1960-х годов. Они приводят данные о том, что концепция неуязвимости неуместна не только в субкультурах бедности и насилия, ной в современном американском обществе в целом как в стране наибольшего насилия среди всех стран индустриального мира.