Должно ли детство быть счастливым? - Екатерина Мурашова Страница 32

— Владику тогда было сколько? Шесть лет? Семь? И что же он вам объяснял?

— Что-то совершенно путаное. Насколько я поняла, есть кто-то или что-то ужасное, и оно всегда здесь, но видеть и ощущать его могут только дети, а взрослые не могут.

— И в чем же ужасность этого «что-то»? Оно чем-то опасно для детей? Для взрослых?

— Этого я не поняла. Мы решили, что это может быть из-за мультфильмов или из-за компьютерных игр, и все это жестко ограничили. И еще Владик тогда пошел в школу, и мы надеялись, что это тоже как-то повлияет: новые впечатления, новые знакомства. И сначала нам казалось, что все так и произошло, как мы предполагали. Он ходил в школу, там у него было и остается все нормально с учебой, появились друзья…

— А теперь?

— Теперь он почти ничего нам не говорит. Видимо, перестал надеяться, что мы поймем. Но оно все никуда не делось, это мы знаем точно. Потому что у нас есть еще дочка, младшая сестра Владика…

— Он ей что-то рассказывает? Показывает?

— Да. У них прекрасные отношения, и она ему полностью доверяет. И она тоже стала бояться, хотя и пытается (видимо, по его наводке) от нас это скрывать. Но ей всего пять лет, и она боится и плачет… И еще: недавно меня вызвала учительница и сказала, что она сама ничего такого ни разу не замечала и у нее лично к Владику никаких претензий нет, но ей пожаловались уже две мамы, и она должна отреагировать. По словам этих матерей (я так и не поняла, почему они не обратились ко мне напрямую), Владик чем-то запугивает их детей, и они (дети) потом не спят по ночам, шарахаются от собственной тени и прочее.

— А чем, собственно, запугивает? Это хоть кому-нибудь известно?

— Я у него спрашивала напрямую, он не отвечает, говорит, что это все ерунда, они (дети-одноклассники) сами к нему пристают. И сестра тоже. Учительница со слов тех родителей рекомендовала нам проконсультироваться у психиатра. Мы сходили. Владик как-то для себя смекнул, что такое психиатр, таращил там честные глаза и говорил, что ничего вообще нету и это они просто играли, а сестру он пугает нарочно, потому что она смешно пугается… Психиатр меня фактически отругал и сказал, чтобы я не накручивала ни себя, ни ребенка.

— Но, может быть, психиатр прав, и все так и есть? Детские игры в «страшилки»? Черная простыня, красное пятно? И нужно просто оставить его, их в покое?

— Если бы… — вздохнула женщина. — Вы даже не представляете, как бы мне хотелось, чтобы все так и было… Но, может быть, вы все-таки поговорите с ним?

— Ну конечно, поговорю.

* * *

Почему-то я представляла себе Владика щупленьким, подвижным, быстроглазым. Он оказался крупным, толстым, в очках. Смотрел выжидательно, без агрессии и почти без интереса.

— Оно есть, — сказала я. — Но что оно такое?

— Вы помните? — удивился Владик. — Я думал, все взрослые забывают.

— Ну да, конечно, сейчас! — фыркнула я. — А откуда же тогда берутся все ужастики, и монстры с зомбями, и всякое прочее? Дети их, что ли, пишут и снимают?

— Да, пожалуй… — согласился Владик.

— Обсудим? — предложила я.

Мальчик, поколебавшись, кивнул.

Во-первых, я бесконечно далека от демократизма в отношениях с детьми. Во-вторых, детские страхи — примитивная, в общем-то, вещь. В-третьих, я не первый раз в жизни имела с ними дело. И тем удивительнее мне было обнаружить себя через некоторое время сидящей вместе с Владиком на ковре и рисующей ему схемы, поясняющие идею платоновских теней как отражения реально существующего мира и юнговской Тени как не принимаемой сознанием части личности. При этом Владик то и дело отнимал у меня фломастер и схемы — поправлял! «Но это ведь вот так должно быть, наверное?» Иногда я с ним соглашалась. Мы согласно пришли к выводу, что если допустить, что есть Тень индивидуальная и коллективное бессознательное, то должна быть и некая коллективная Тень, в которую человечество издавна помещает все самое страшное, ужасное и отвратительное. И эта Тень является частью нашего мира, влияет на него в целом и на каждую отдельную личность. Дальше мы немного поспорили, что лучше: осознавать ее существование и даже видеть ее воочию или иметь контакт с ней только через подсознание. Владик был за осознанность. Я сообщила ему, что писатель Стивен Кинг, несомненно, разделяет его точку зрения, но мне лично творчество Стивена Кинга не нравится. Владик признал за мной право на мою собственную точку зрения и пообещал в ближайшее время ознакомиться с творчеством Кинга.

— То-то радость тебя ждет! — съязвила я.

— Думаю, что да, радость, — серьезно ответил Владик. — Всегда приятно знать, что ты не один.

— Кинг тебе в помощь, но сестру в покое оставь, — посоветовала я. — Вдруг она такая, как я? Вдруг ей не надо?

— Дак она же сама… Ну ладно, может, тут вы и правы… Но вы в детстве-то это видели?

— Еще как! — Я вспомнила и передернула плечами. — Но ведь с другой-то стороны собирается вся красота, все такое идеальное, чего, если разобраться, как бы и не бывает в нашей обычной жизни, но на самом деле оно тоже есть. Идеальная дружба, идеальная любовь, красота совершенная, благородство… Мне в детстве и юности больше туда смотреть нравилось. Плюс я еще в такой стране специфической жила, где эта часть была чем-то вроде государственной идеологии, мы как бы обязаны были это видеть, даже если не очень получалось…

— Офигеть! — сказал Владик и надолго задумался. Потом взял фломастер и дополнил нарисованные нами схемы, добавив к ним красоту и совершенство в таре, напоминающей авоську советских времен.

* * *

— Ну как вам? — с тревогой спросила мать, стараясь заглянуть мне в глаза.

— Интересно! — честно ответила я и в свою очередь спросила: — А вот скажите мне, Владик вас года в четыре-пять спрашивал: мама, а ты умрешь? Мама, а все люди умирают?

— Ой, да, спрашивал, ему только-только четыре исполнилось! Я тогда, помню, так испугалась…

— А вы что ответили?

— Да что ты за глупости говоришь! О чем ты таком думаешь!

— Ага, — удовлетворенно сказала я. — Тогда все может получиться.

— Что может получиться?

— Ваш мальчик очень умен. Ему уже с четырех лет нужна была картина мира. Этот жуткий вопрос про маму — всего лишь запрос на первое мировоззрение. А ему его не дали. Совсем. И тогда он построил его сам. Из теней. Получилось жутковато. Сейчас мы кое-что прояснили. Посмотрим. И Кинга у него не отбирайте, если что, ладно? Хотя я его сама боюсь…

— Хорошо… Ладно… — сказала мать, и я увидела, что она меня практически не поняла. Ну ничего страшного, главное здесь — сам Владик, а он-то как будто все понял правильно.

* * *

Я видела Владика спустя несколько лет — они приходили по поводу его веса и нежелания заниматься спортом и даже лечебной физкультурой. О страхах не говорили, эта проблема давно минула. Однако, уже прощаясь, Владик вдруг весело подмигнул и спросил: