Прекрасные мелочи. Вдохновляющие истории для тех, кто не знает, как жить дальше - Шерил Стрэйд Страница 3

Дорогая Лапочка!

Мой 20-летний брак распался. Чья вина? Моя? Моей жены? Общества? Не знаю. Мы были слишком незрелыми для вступления в брак тогда, в восьмидесятых, и оба усердно трудились, чтобы избежать разбирательства с той несчастливостью, которая преследовала нас.

Но это в прошлом. За три года с момента нашего расставания у меня несколько раз были отношения с женщинами. Один раз легкие, другой – серьезные и третьи – нынешние. В первом случае никаких проблем не было: я недвусмысленно дал понять, что не тороплюсь остепеняться. Вторые начинались как легкие, и на самом деле это я разорвал их, когда она начала относиться к ним всерьез, но мне было невмоготу без нее, и я пообещал подумать о возможности своместного будущего. Я также сказал ей, что люблю ее, после того как год воздерживался от этого слова, определение которого мне не вполне понятно. Когда пришло время принять наконец решение, я уклонился от ответа и потерял в ее лице и любовницу, и друга.

Теперь я снова встретил женщину, с которой у меня возник прекрасный контакт. Мы встречаемся и близки примерно четыре месяца. Сейчас она переживает непростой бракоразводный процесс и не ищет отношений с обязательствами. Мне это подходило идеально, но в действительности ни одному из нас не было интересно встречаться с кем-то еще, и вот теперь мы состоим в особых отношениях.

Кажется, она постепенно влюбляется в меня, хотя и не желает употреблять это слово. Я тоже его избегаю, но мы оба явно о нем думаем. Я боюсь произносить его вслух, поскольку мой опыт показывает, что слово «любовь» обременено обещаниями и обязательствами, в высшей степени хрупкими и легко нарушаемыми.

Мой вопрос: в какой момент будет правильно сделать этот важный шаг и сказать «я тебя люблю»? И что это вообще такое – «любовь»?

С наилучшими пожеланиями,

Джонни

Дорогой Джонни!

Последним словом, которое сказала мне моя мать, было «люблю». Она была так больна и слаба, и сознание ее было столь затуманено, что она не смогла выговорить ни «я», ни «тебя», но это не имело значения. Это тривиальное слово вполне самодостаточно.

Меня не было рядом с мамой, когда она умерла. И никого не было! Она умерла одна в больничной палате, и из-за этого много-много лет я жила с ощущением, что три четверти моих внутренностей смерзлись в ледяную глыбу. Снова и снова я мысленно прокручивала ту череду событий и решений, которые не позволили мне быть рядом с мамой в ее последние часы, но размышлениями ничего не вернуть. Размышлять об этом было все равно что нырять в бездонную лохань с дерьмом.

Я уже никогда не окажусь рядом с матерью в ее последние предсмертные минуты. Она никогда не согреет меня своим теплом. То последнее, что случилось между нами, навсегда останется последним. То, как я наклонилась, чтобы поцеловать ее, и как она сказала: «Пожалуйста, не надо», – потому что больше не могла выносить физическую боль прикосновения. То, как я пообещала ей, что приду утром, и как она едва уловимо кивнула в ответ. Как я надела пальто и сказала: «Я тебя люблю». И как она молчала, собираясь с силами, а потом произнесла «люблю» мне вслед. И как она лежала на той же койке, когда я пришла на следующее утро. Мертвая.

Последнее слово моей матери гремит во мне, как чугунный колокол, звоном которого созывают к обедне: люблю, люблю, люблю, люблю, люблю.

Подозреваю, Джонни, ты думаешь, что это не имеет никакого отношения к твоему вопросу. Зато это имеет самое прямое отношение к моему ответу. Это имеет прямое отношения к каждому ответу, который я когда-то кому-либо давала. Это история появления Лапочки. Я возвращаюсь к этой мысли все пять недель с тех пор, как ты написал мне письмо, признавшись, что не знаешь сути понятия «любовь».

Оно вовсе не столь непостижимо, как ты пытаешься изобразить, горошинка моя. Любовь – это чувство, которое мы испытываем к тем, кто нам глубоко небезразличен и кого мы высоко ценим. Она может быть легкой, как объятие, которое мы дарим другу, или тяжкой, как жертвы, на которые мы идем ради своих детей. Она может быть романтической, платонической, семейной, мимолетной, вечной, условной, безусловной. Она может источать печаль, может быть окрашена сексом, запятнана насилием, подкреплена добротой, искажена предательством, усилена временем, омрачена трудностями, подпитана юмором и обременена «обещаниями и обязательствами», которых мы можем хотеть или не хотеть, придерживаться или не придерживаться. Лучшее, что ты можешь сделать со своей жизнью, – полюбить так, чтобы всем чертям стало тошно. И, Джонни, полагаю, на этом фронте тебя ждет кое-какая работенка.

Но прежде чем мы этим займемся, я вот что хочу сказать, милый: похоже, ты мне нравишься.

Мне нравится то, что ты написал мне, выложив на обозрение свое ищущее, перепуганное, глуповатое, равнодушное, уклончивое, чувачковское сердечко. Мне нравится, что ты вынудил меня написать «чувачковское», хотя я морально против всего «чуваковского» и связанного с чуваками лексикона (помимо всего прочего такого слова вообще нет). Мне нравится, что в эти пять долгих недель не проходило и дня, чтобы я не подумала: «А как же Джонни? Что я скажу Джонни?» Недавно вечером, лежа в постели с мистером Лапочкой, когда он читал The New Yorker, а я – журнал «Мозг и ребенок», мне пришлось отложить журнал, потому что я думала о тебе и заданном тобой вопросе. Мистер Лапочка тоже положил свой журнал на грудь и спросил, о чем я думаю. Я рассказала ему, и у нас завязался разговор о твоих проблемах. А потом мы выключили свет. Он уснул, а я лежала в постели (мой сон как рукой сняло!) с закрытыми глазами, мысленно сочиняя свой ответ, так долго, что до меня дошло: уснуть не удастся. Я встала, прошла через весь дом, налила себе стакан воды, села в темноте за кухонный стол и стала смотреть в окно на мокрую улицу. Моя кошка пришла ко мне, запрыгнула на стол и уселась рядом со мной. Через некоторое время я повернулась к ней и спросила: «Что же я скажу Джонни?» – и она заурчала.

Я всегда знала, чтó тебе скажу. Проблема крылась не в незнании ответа. Я обдумывала, с какой стороны подступиться к твоему письму: за вопросами, которые ты задал, явно стояли другие, не высказанные тобой.

Ты боишься не самой любви. Тебя пугает весь тот хлам, который сам же навьючил на любовь. И ты заставил себя поверить, что, отказав в одном крохотном слове женщине, которую, по-видимому, любишь, сможешь отгородиться от этого хлама. Но это не так. Мы несем обязательства перед людьми, к которым мы неравнодушны и которым позволяем быть неравнодушными к нам, – не важно, признаемся ли мы в своей любви или нет. Наше главное обязательство – быть честными: понимать природу нашей привязанности и принимать ее такой, какая она есть.