Философия возможных миров - Александр Секацкий Страница 27

Мать: Что ты говоришь?

Кока: Се-го-во-дня-же-нюсь!

Мать: Же? что такое же?

Кока: Же-нить-ба!

Мать: Ба? Как это ба?»

В данном случае расщепление «сегодня женюсь» на «се-го-во-дня-же-нюсь» демонстрирует подступающее или уже подступившее безумие. Но попутно индуцируется сильнейшее поле абсурда. Хармс и другие обэриуты выступают в роли настоящих исследователей, экспериментирующих с процессами осмысления и обессмысливания: если обычной задачей литератора, да и вообще мыслителя, является стремление залатать дыру или обойти ее на скорости, перепрыгнуть с помощью далеких ассоциаций, то чинари-обэриуты, напротив, преднамеренно визуализируют точки разрыва. Провалившиеся в абсурд, как Алиса в кроличью нору, попадают в некое Зазеркалье, причем каждый в свое собственное. Если конфигурации смысла и тем более логические построения характеризуются претензией на всеобщность, то вторжение абсурда рассыпает все подобные построения на сингулярности. Возобновляется ветвление миров, из которых ни один не предпочтительнее другого, – и в этом радикальное отличие от смысловых построений, у которых вектор предпочтения всегда задан и зачастую определяется именно принципом всеобщей связанности: ничего удивительного, ведь и законы природы тоже формируются в соответствии с этим принципом, описанным Кантом в «Критике чистого разума». Находясь в пространстве смыслополагания, можно заметить, что не все смыслы одинаково хороши – и даже не все они в одинаковой мере смыслы. Они легко отбрасываются в результате взаимных сравнений, и хотя разными исследователями отбрасывается разное, сам вектор предпочтения одного из миров перед другими не вызывает сомнения.

Не так обстоит дело в поле абсурда. Абсурдно было бы думать, что один абсурд окажется абсурднее другого. О предпочтениях здесь нет и речи, разбегающиеся миры не стесняют друг друга. И неизвестно, как насчет ангелов или чертей, но мириады этих миров свободно размещаются на кончике иглы хотя бы потому, что они не связаны ни пространством, ни местом. У абсурда нет места, он неуместен.

Способы его избегания достойны удивления, и логика лишь один из этих способов – не самый глубоко внедренный и даже не самый автоматизированный. Тем большего удивления достойна нередко встречающаяся готовность добровольно отправиться на поле абсурда. Да, семиозис приручен и одомашнен, а его исконные, изначальные коридоры проходят сквозь экзистенциальное измерение, а не семиотическое. Но и в домашнем питомце может пробудиться дремлющий зверь: не успеешь опомниться, как Серенький Волчок выскочит из своей колыбельной и – прощай Витек. Испытатели абсурда, стало быть, чем-то похожи на космонавтов, они выходят в безвоздушное и бесструктурное пространство, в пространство, лишенное опоры и когерентности (впрочем, лишенное и «пространственности», раз уж на то пошло). Происходящее обессмысливание зеркально отражается в наступающем «обесчувствовании», то есть чувство тоже становится максимально неопределенным; под вопрос попадает, стало быть, и «материя абсурда», если следовать кантовской логике.

И еще: если все расходящиеся миры равноабсурдны, что же может дать путешествие, что тут можно исследовать?

Как ни странно, кое-что можно. Имеют значение два параметра: время пребывания в разрушенном пространстве семиозиса и коридор вхождения – последний смысловой отсек, из которого был осуществлен выход в открытый абсурд.

Вопрос о времени пребывания относится к технике безопасности и потому тесно связан с экзистенциальным и психиатрическим измерением. Дело в том, что хотя взрыв происходит в коконе символического и очень напоминает «разбиение сосудов», описываемое в философии Хабада ^[38], но разрывы образуются во всех сферах самоопределения субъекта. И тут напрашиваются некоторые параллели с радиоактивностью, где все зависит от дозы и длительности облучения. В случае интоксикации абсурдом возникает нечто подобное, но поскольку мы предположили, что ни один абсурд не абсурднее другого, именно времени принадлежит решающая роль, причем имеет значение негативный отсчет – срок изъятия из «нормальной» жизни. По мере того как изъятие продолжается или, если угодно, погруженность в абсурд прогрессирует, метастазы разрыва распространяются вширь и вглубь и вскоре становятся угрозой вменяемости. Проанализировать под этим углом зрения опыт Хармса, Ницше или Антонена Арто было бы крайне интересно, но это отдельная задача. Похоже, что в общем случае дело обстоит так же, как у ныряльщиков за жемчугом: кто-то может продержаться под водой не более минуты, кто-то несколько минут, но предел вменяемости быстро обозначается на горизонте.

Описанный Хармсом эффект Шустерлинга ^[39] гласит, что прерыв любой длительности ничего не меняет в этом мире, если он не превышает некоторого порогового значения, то есть остается как бы внутри кванта собственного времени. Допороговые погружения в абсурд совершенно безопасны (вот и Карл Иванович Шустерлинг из сказки Хармса только «на минуточку» снял шляпу и не почувствовал отскочившего молота), это острые мгновенные проколы, которые и проходят по ведомству остроумия.

Но если пробоина хроноизоляции оказывается более существенной, открываются ворота для необратимых последствий. Мутации психической и экзистенциальной сферы в таких случаях не заставляют себя долго ждать… Впрочем, мы не знаем, являются ли для Серенького Волчка такого рода локальные события значимым фактором, в принципе бермудский треугольник может образоваться в любой точке континуума, поскольку представляет собой разрыв не семиозиса, а самого фюзиса.

Удачливые ныряльщики за жемчугом, несомненно, обогатили литературу и философию – кстати, если в этих сферах духа и можно говорить о каком-то прогрессе, то он состоит в несомненном расширении полевых исследований абсурда и в общем возрастании числа ныряльщиков. Вплоть до Ницше решающий перевес в философии принадлежал жрецам логоса и стражам континуума, на свой лад к ним принадлежал даже Беркли, озабоченный непрерывностью духовной субстанции. Лишь XX столетие поставило проблему разрыва как в теоретической, так и в практической плоскости. Имена Арто, Витгенштейна, Беккета, Делеза и, разумеется, великих русских абсурдистов – обэриутов – являются зримыми свидетельствами прорыва в Прорыв и тем самым делают честь человеческой отваге. Ибо дело не только в обогащении практик символического, но в действительном расширении сознания в самом прямом смысле этого слова. Большинство традиционных контекстов, рекламируемых как расширение сознания, направлены в действительности на его сужение, на выстраивание защитных бастионов, что, впрочем, само по себе является важной задачей. В любой войне строительство укреплений бывает столь же необходимым, как и подготовка прорыва; даже самая авантюрная авантюра, вылазка на чужие территории, где кругом опасность, должна опираться на крепкий тыл, иметь надежные точки опоры. Но нужно называть вещи своими именами.